Этот текст не является декларацией моих взглядов или убеждений. Это – отражение состояния моей души в определенный момент и под определенным углом зрения.
Я оставляю за собой право в любой момент отказаться от любого из утверждений, высказанных здесь (или не отказываться), а противоречить самой себе буду столько, сколько захочу.
Этот текст ни в коей мере не претендует на объективность. Он субъективен, тенденциозен, пристрастен, внутренне противоречив и этим гордится.
Этот текст не предназначен для других людей. Это просто некое «выяснение отношений» меня со мной. Такая «внутренняя разборка».
Если, по какой-то несчастной случайности, он попадет в руки кого-нибудь из заинтересованных лиц, я прошу понимать и помнить это. Не воспринимайте в лоб. Не делайте далеко идущих выводов. Не принимайте на свой счет. Не обижайтесь. Это ведь все, собственно, не о вас. Это все – обо мне.
Прошу также никому его не показывать, не рассказывать о нем и не цитировать.
29.07.2001
Читайте все, кому интересно. А захочется – цитируйте.
26.07.2011
Впереди семь тысяч километров,
Позади - семь лет синевы.
В. Высоцкий
Хлоп! Слетела крышка. Цирк, да и только. Что это за коробочка и что за фокусник достает оттуда, чего никто не клал? Что за шум, топот и крик? Что за странные люди сходятся сюда по вечерам, каждый раз безбожно опаздывая? Что им надо в холодной, грязной, безобразной аудитории? А это что еще за седая тетка - на «ты» со школьниками, годы без зарплаты, воплощенная шизофрения?
Это – «Черный Ящик», ребята. Очень, очень странное место. Не ходите туда. Многие вот так вот зашли посмотреть – и влипли.
* * *
Как исчерпывающе ушла в эту студию моя жизнь. Прямо как вода в песок.
* * *
А теперь - внимание. Начинается аттракцион. Вечер вопросов и ответов. Вот она я – вся перед вами. Как на ладони. Кто первый?
Ага. Целитель душ, знакомый психиатр. Желает узнать, сделало ли искусство хоть одного человека лучше - только честно, без профессиональных амбиций. Ах, забытый друг мой, какие уж тут амбиции. Отвечаю честно: не знаю. Понятия не имею. Искусство что-то делает с человеком, а вот что?
Кто следующий? Кто-кто? А… Эколог. Защитник природы, который не любит животных. Верный мой оппонент, с тех еще, с давних пор. Здрасьте. Чего изволите? Ну да. Если я не могу гарантировать, что после моих спектаклей зрители станут лучше, могут они стать хуже? Да запросто. Кто же может знать, что там делается в мозгах у зрителей? Не я, во всяком случае.
А вот – очередной корреспондент (внештатный) одной из все тех же газет. А как вы все это организовали? А зачем? А с чего все начиналось? Эх, ребята, вопросы-то у вас у всех одни и те же. Вы и сами одни и те же, хоть и разные по именам. Всегда я вам старалась отвечать честно. Отвечу сейчас еще честнее. Началось все с отчаянья. Когда человек осознает, что в жизни нет для него места, ему остается или уйти из жизни, или самому создать место для себя. Кстати, вот вам, друзья-внештатники, еще и ответ (авансом) на следующий ваш неизбежный вопрос. А что означает «Черный Ящик»? Боюсь, что это тот темный уголок, в котором я безуспешно пытаюсь спрятаться от жизни.
Ну, а кто дальше? Знакомый священник. Товарищ юных дней. «А почему ты не хочешь замуж? Была бы женой». Вот на такие вопросы надо отвечать действием. Развернуться и ка-ак врезать. По морде. Невзирая на сан и воспоминания юности. Так что лучше уж, пардон, оставить вопрос без ответа.
А ну встать по стойке смирно! Говорить будет классик – устами героини «жизненного» кино. «Старшая сестра» называется. «Любите ли вы театр?» - обращается она взволнованно (но речь правильная, хорошо поставленная, так никогда не говорят взволнованные люди) к зрителю с черно-белого экрана телевизора шестидесятых годов (а я, маленькая девочка, сижу с ногами на диване, разинув рот, а за окном…) «Любите ли вы театр?» Люблю ли я театр? Пожалуй, нет. А что я люблю? Если честно, то… Люблю сидеть на берегу и смотреть на воду. Но не на всяком берегу… Люблю сидеть у костра и смотреть в огонь – но не в шумной компании. Что, и все? Да нет, не все. Но боюсь, что остальное будет из той же оперы.
А вот что-то новенькое. Человек, который не задает вопросов. Кто же этот уникум? А… Ну да, конечно. И что же он говорит, не ставя в конце вопросительную закорючку? «Может быть, «Черный Ящик» – это лучшее, что ты сделала в своей жизни.» Да… Лучше бы уж пару вопросиков задал.
А это что за голос, давно все надоевший, разговорился опять о чем-то, не выговаривая шипящих? Чего ему надо? Что хочет знать?
Что такое искусство. Что такое искусство! Что такое искусство, черт его побери!!!
Отвечаю спокойно и уверенно, без запинки: не знаю. Раньше точно знала и любому могла объяснить, а теперь не знаю. Понятия не имею. И даже более того – уверена, что и никто не знает. И не узнает. Вот так вот.
Ставлю жирную точку и тут же, не делая паузы и не меняя позы, даю точное, исчерпывающее и, наверное, единственно возможное определение (держите!).
Искусство есть форма. Оно, проклятое, начинается там и тогда, где и когда автор ставит перед собой задачу как формальную.
Остальное же все – дилетантские игры, розовые сопли.
Следующий вопрос – хором. Голосов слишком много, не различишь. А какое? У вас?? Образование??? Отвечаю всем сразу: никакого. Сплошное самообразование. Как у Максима Горького, терпеть его не могу.
Однако хор так просто не заткнешь. В хоре люди чувствуют себя правыми и имеющими право - в отличие от. Они требуют. А о чем ваши спектакли? А чему вы учите молодежь? А что вы несете людям? А кто вам разре…
Но и на меня не прыгнешь очень. Я перебиваю их, грубо и невежливо. Я цитирую, и эхом за мной – другой голос, больной голос, он срывается, истерически вздрагивает, и кто-то уже набирает 03: «А ну от винта! Все, все от винта!»
Обидев таким образом ни в чем не повинных сограждан, наблюдаю, как они, сперва плюнув, расходятся. И остаюсь в пустоте, вполне мною заслуженной.
* * *
От поэта останутся книги. От художника – картины. От композитора – ноты.
Что останется от нас?
Разве что штукатурка, которая должна осыпаться в аудитории от накала эмоций. Надо бы посмотреть по углам, нет ли ее там.
Спектакль живет здесь и сейчас и тут же умирает. Ничего не остается. Даже эха нет от спектакля. Даже тени.
* * *
Они приходят и уходят, а я остаюсь. Для них «Черный Ящик» – этап, причем этап первоначальный. Старт. Они стартуют в настоящую жизнь. Взрослеют. Приходят новые – раньше или позже.
Они будут вспоминать это время. Горько будут жалеть, что нельзя вернуться. Но вернуться – нельзя. Некоторые возвращаются, пока еще могут – но снова уйдут. Нельзя остаться. Есть черта. Предел. Дальше – пустота. Дальше некуда. Здесь - некуда. Нужно уйти.
В «Черном Ящике» хорошо начинать жизнь. Жить в нем нельзя.
Одна я в нем живу. Уже семь лет.
* * *
Пришел час итогов. Час сведения счетов. Час расплаты.
Человек умирает, чтобы жить. Человек убивает, чтобы жить. Свое прошлое. Себя прошлого. Пришел час убийства.
Пережив в «Черном Ящике» страшное для меня время. Найдя в нем жизненное пространство взамен утраченного. Прожив в нем прекрасные минуты, часы, годы. Реализовав в нем то, что годами не находило применения. «Сделав» себя по новой, став тем, чем не смогла бы стать без него. Научившись тому, чему без него не смогла бы. Обретя друзей, близких людей, полюбив их. Обретя их любовь.
Плачу черной неблагодарностью. Отрекаюсь.
Настал час проклятий.
«Черный Ящик», давший мне приют в страшный для меня час.
«Черный Ящик», заменивший мне семью и дом.
«Черный Ящик», ставший моей жизнью.
Будь ты проклят.
* * *
Это было бегство. Очередной побег от себя.
Сколько себя помню, я всегда была человеком слова. Еще и читать-писать не умела, а внутри сидел автор. Не режиссер, боже упаси, а писатель. Все, что я видела, все, что переживала, требовало выражения в слове – и получало его. Ни одно впечатление не могло улечься в голове спокойно, пока не было названо словами. Ну, а потом…
Да что говорить! Лучше уж сразу признаться: я боюсь слова. Почему я не пишу? Это не нехватка времени. Времени – вагон. Это и не лень, и не бездарность.
Это – страх. Я боюсь чистого листа бумаги. Боюсь того, чего он ждет от меня.
Та подлинная жизнь моей души, которая, собственно, и есть я, происходит в слове и только в нем может быть выражена. Этого-то я и боюсь. Своей судьбы. Своей предназначенности. (И есть чего бояться.)
Пора признаться наконец: писать мне мешает страх перед словом, которое есть я.
Далеко не каждый пишущий, и с успехом, автор не боится слова. Наоборот, большинство как раз прячется за слова, пудрит ими мозги и себе, и читателям. Есть другие. Меня в свое время потряс японец Акутагава. Сдвинул и опрокинул. Именно прочтя его, я всерьез поняла, что такое литература. Что такое проза. И поверг он меня, собственно, не немыслимым совершенством своих новелл, не прозрачностью стиля, не снайперской его точностью, не невероятным чувством формы.
Прежде всего – своим абсолютным бесстрашием перед словом, которое есть он. Спокойным, трезвым бесстрашием. Без наскока, без героизма. Без экзальтации. Без барабанного боя. Без фанфар.
Бесстрашие как способ существования в слове.
«Конечно, он потерпел поражение.» Но он – не боялся. (А было чего бояться.)
Он принял себя в слове. Себя – как текст.
* * *
Терпеть не могу Станиславского. Просто не переношу. За сюсюкающий стиль его писаний. За его «систему». А главное – за претензию на душу человека и жизнь его. За преступные на них посягательства.
«Все отдай театру!» Щас разбегусь. А больше вы, уважаемый мэтр, ничего не хотите? Хотя чего еще и хотеть-то можно, если уже затребовано «все». Душу вынь, сердце вырви, как, извиняюсь за выражение, герой школьных сочинений Данко – чего еще желаете? И все повторяют теперь, кто хоть какую-то вшивую площадочку у себя имеет, хоть над кем-нибудь да режиссировать властен (здравствуйте, господин Гачев. Ваша это интонация, Ваш стиль в этой фразе вдруг скользнул и высветился. Хотела переделать, но не переделала, а – здороваюсь и благодарствую – опять же в Вашем стиле!). Так вот, все они повторяют за ним: все отдай! Всю душу! Всю жизнь! Кому? Театру…Кто это еще такой – театр?
Боже упаси отдать театру все. Да и вообще искусству. Оно не даст ничего взамен. В пустоте тебя оставит. Оно только берет.
То, что оно может дать – радость творчества, признание, цветы, аплодисменты – все это с легкостью необыкновенной сыпется, как песок, сквозь пальцы.
Не хотелось бы утверждать, но сдается мне, что разглагольствовать о чудесной радости творчества может только тот, кто всерьез свою жизнь с этим творчеством никогда не связывал. Кто в сущности не знает, что это такое.
Наверное, искусство так склонно претендовать на «все», что само оно ничего не имеет и ничем не является.
А относительно Станиславского и его последователей по части претензий на «все»… Сдается мне, что, говоря «отдай все театру», они имеют в виду «отдай все мне». А утверждая, что театр – это Храм и займет место Церкви… Да ладно. Замнем для ясности.
В определенном смысле режиссура весьма опасная вещь. К примеру, если поэт или пейзажист решит отдать искусству «все», он решает только за себя, а вольному – воля. Правда, можно (и следует!) и здесь поставить некий маленький вопрос: а вправе ли он так запросто отдавать это свое «все»? А ему ли оно, вообще говоря, принадлежит? И, едва поставив так вопрос, легко различить ответ. Но режиссер, размахивая Станиславским, требует «всего» от других людей. От людей, уже в силу самих художественных отношений между ними от него зависящих, ему верящих. А если они возьмут и отдадут «все», он ничем не сможет им помочь заполнить пустоту, ничего им дать не сможет, даже если захочет. Не сможет даже вернуть им назад это самое «все», хоть малую часть его. Ведь он такой же, как они, он не больше них, даже если и претендует сделать театр Храмом. Он не властен давать жизнь, не властен целить души.
Как верила я когда-то своему первому в жизни режиссеру! «Несите сюда все лучшее, что только у вас есть». Как дрожала, звенела душа в ответ на эти слова. Как готова была, как рвалась отдать «все лучшее» – тем более что просили…
И как не любил он меня за это.
Очень многие, прости их Господи, любят поговорить с искренним волнением в голосе, как это прекрасно – отдать все искусству. Но, к счастью, очень мало людей, действительно готовых это сделать. Тут-то мы с ним и не совпадали… Он не только сам не отдавал (и, похоже, так и не отдал) всего, но и понятия не имел, что будет делать с этим «всем», если кто-то (я) ему это «все» попробует всучить. Именно ему. Ведь «театр» – не живой. Ему нельзя ничего отдать. Не знаю, как там отдают «все» живописи или музыке. Но в театре все отдают режиссеру. И помоги Бог тому режиссеру, который всерьез этого требует! Это страшный грех. (Ау, Володя, где ты? Не обижайся, может, я и не права. Мы с тобой, в сущности, никогда не понимали друг друга и теперь уж не поймем…)
Искусство вообще вещь смутная, двойственная, коварная. Можно жить в искусстве. Но упаси Бог подменять жизнь искусством! А что такое «жить ради искусства», я, честно говоря, и вообще не понимаю. Но подозреваю, что это только фраза, что говорят так люди, жизненно с искусством не связанные (это могут быть даже всемирно известные «художники»). А те, кто связан и все прелести познал – эти говорят не всерьез, выпендриваясь, красуясь. А то и пряча за красивой этой фразой мучительное чувство бесцельности, бессмысленности и пустоты своей «отданной искусству» жизни… Да и так ли уж фраза красива?
Искусство должно знать свое место. Не должно претендовать на то, на что не имеет никаких прав – на смысл жизни человека, на душу его. Не может оно дать человеку в жизни смысла. Вот отнять – запросто.
Искусство должно помнить, что само-то оно имеет смысл лишь тогда, когда служит другому – высшему – смыслу. Если может.
Ведь искусство – всего лишь один из путей такого служения. И, увы, не лучший.
Искусство должно знать свое место. А поскольку оно этого не любит, ему следует это место указывать, не церемонясь при этом.
Ибо одна из самых страшных для человека вещей – забывшее свое место искусство.
«Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним.
Мне есть, чем оправдаться перед Ним»
Не знаю. Боюсь, песни не возьмешь с собой «туда». То, что создано в искусстве, приходится все-таки отнести к сокровищам этого мира, которые и ржа ест, и вор подкапывает и крадет. Не взять с собой своих творений за черту смерти. Даже здесь, в этой жизни, их не возьмешь с собой в завтрашний день.
Не отдавайте искусству всего. Отдайте ему столько, сколько нужно ему, чтобы прожить. Поверьте, и это слишком много. Вам останутся жалкие крохи.
Но хуже всего то, что искусство не будет ждать, пока ты решишь, отдать или не отдать. Оно само возьмет, если выберет тебя и твою жизнь. Тебя и спрашивать никто не будет.
И еще. Сдается мне, что если у человека есть охота рассуждать о своей готовности «отдать все искусству»… Видать, не взято еще – если есть что отдавать. У кого взято – тот уж не отдаст. Нет у него уже.
Впрочем, много ли на свете вещей, могущих дать человеку оправдание (черт, и слово-то режиссерское!) его жизни? Да нет. Очень мало, почти что и нет совсем. Почти все, чем занят на земле человек, неумолимо обращается прямо в руках его в золу.
Так чем хуже искусство?
Ничем. Разве тем, что претендует.
А если не станет претендовать? Если просто – такой образ жизни, способ существования, так сказать. Просто ремесло такое, по душе тебе. Кому-то по душе плотничать, кому-то – вышивать, а кому-то…
Кинотеатр был в центре. На «Бродвее» – Угол Калинина и Коммунистического. Назывался – ТЮЗ. Я вышла после сеанса. Две серии. Обошла кинотеатр, подошла к кассе и купила билет на следующий. Благо очереди не было. Некассовый фильм шел. Я бы пошла и в третий раз, и в четвертый, да не было уже сеансов – в тот день. Но были завтра…
Нет. Это не то же самое, что сделать стул или сшить платье. Это – совсем другое.
«Самое главное… Самое главное – верить!»
(А можно вопросик… Если самое главное – верить, так, может, в церковь лучше пойдем, чем в киношку-то, а?)
* * *
А вот и они – те, кто вроде бы по праву должны называться моими учениками. Вот они, явились не запылились. Ждут от меня чего-то. Обижены на что-то. За что-то благодарны.
Ладно. Садитесь, раз пришли. Поговорим без дураков.
Для начала уясните себе раз и навсегда: вы мне не ученики. Нет у меня учеников. Не было и не будет. Не бывает учеников, в принципе быть не может.
И не смотрите на меня жадными глазами, разинув рот. Ничего я вам туда не положу.
И не надо смотреть на меня снизу вверх. Даже моя кошка смотрит мне прямо в глаза.
И не надо садиться мне на голову. Не хамите, вам не идет.
Да не смотрите на меня, как кролик на удава. Я не кусаюсь.
Умейте общаться на равных. Умейте работать на равных. Я такая же, как вы.
Умейте понимать, что я вам не чета. Извольте признавать и уважать меня как мастера.
Я загоняю вас в угол? А вы не ходите в угол. «Ничего там хорошего нет».
Я хочу вас обидеть? Что ж, может быть, и хочу. А вы не обижайтесь, и не будете обижены.
Я к вам несправедлива? Ишь чего захотели – справедливости! Какая вам в искусстве справедливость? Спросите вон хоть у Сальери.
Как устала я зависеть от вас! Да-да, я от вас завишу больше, чем вы от меня. Как устала я вести вас за ручку.
Я не зову вас никуда. Каждый должен сам идти, ребята. Мы можем идти вместе (иногда) – но вы не можете идти за мной. Ох, ребята, не делайте из меня вождя.
И что же, это ко всем относится?
Нет, конечно. Это относится только к тем, к кому относится.
А к кому не относится? К тем, к кому не относится.
* * *
Что есть форма? Нечто бесплотное, но безусловное. То, что было до, и то, что останется после. То, что первично и неразложимо. Если есть, то есть всецело и окончательно, и нет здесь «больше или меньше», «лучше или хуже». А если нет, то нет вовсе. Даже и запаха нет. Даже намека. Как и не было никогда.
Форму нельзя создать. Нельзя искать и найти. Нельзя построить. Она есть или нет, и если есть, то никуда не денется. А если уж нет - то ничего не поделать. Не взять ниоткуда. Хоть расшибись. Хоть треснись.
«Дух дышит, где хочет». Форма есть явление (проявление?) Духа.
«Все, что не имеет духовной основы…» (Здравствуйте, Андрей Арсеньевич. Вот мы и встретились наконец).
Вот оно, это оно – то, от чего холодеешь, от чего мурашки по коже. То, от чего прыгает сердце и выступают слезы. Вот оно – вздрогнуло, зашевелилось…
«Мужества тем, кто ищет» (Б.Г.) Особенно тем, кто нашел.
Это то, что однозначно и неоспоримо, но совершенно недоказуемо. Это то, чего как бы и нет – но стоит выдернуть эту невидимую ниточку, и мир рухнет.
Как отличить ее? Никак. Здесь она есть. Здесь ее нет.
Так что же есть форма? Не знаю. Как определить вкус воды? Можно описать запах сирени, дыма, жареной картошки – но чем пахнет воздух, которым мы живы?
Ею можно лишь дышать, как воздухом. И это так же просто – и так же непостижимо. И так же умираешь, задыхаясь, если нет ее – и так же не взять ниоткуда, не выпросить, не заслужить, когда нет.
Нельзя ведь ошибиться – дышишь ты или нет. Но как описать это? Как объяснить тому, кто требует объяснений?
Никак. Кто дышит, тот и так знает. А кто не дышит… Что же, ему ничем не помочь.
Никому и ничего не объясняйте никогда.
Январь – июль 2001 года
|
1 
