Добрый вечер. А между прочим, гости уже позвонили и входят в квартиру №16, хотя могли бы и не войти, в прочем, подобная деталь, а точнее – деталька, в виду своей маловажности неприметным образом рассыпается песком на пол. Но не стоит забывать звук сыплющегося песка – в нем всегда таится щегольский лоск с легким нюансом недосказанности.
Так вот, пока табакерка набирает звуковороты, гости вповолоку поспешили туда, где огоньки лампочек Ильича и стены мусольных зерцал коридора гуляют вместе, изредка подразнивая друг друга: а дело в том, что подъезд №2 дома 6 по улице Коротковского, представьте себе, до того провонял кошатиной, словно бы ею самой буквенным образом набиты полы, стены и потолки дома 6, хотя, если подумать, лифты, как говорят у нас на Руси, невозможны красивыми внешне, если в них отсутствует красота внутренняя, некая жизнетворящая песня. В прочем, я посоветую довериться вкусу самого архитектора, творение которого несомненно проще подвергнуть критике, нежели одарить воздухом поцелуев хотя бы за то, что лампочку лифта изгваздали мушки и пауки плотным слоем некоей небылицы.
Но не стоит о жестоком. Гости вошли в квартиру, и я было снял обувь, но внутри оказалась влага и стельки, что отнюдь не являлось поводом для возвращения в суровость реальной жизни, но все же явилось веским для возвращения ног в ботинки. Затем, гости аккуратно сняли свои шапочки, хотя кто бы стал отрицать, что аккуратно подобранная шапочка является украшением головы, но все же – в менее приличной обстановке, хотя не стоит забывать и о том, что в шапочке уважающему себя мужчинке разгуливать не пристало, особенно в квартире №16. Затем гости сняли пальто, а кто-то снял еще больше, поскольку жар, хозейвавший в сердцах и щеках, начинает рваться наружу сквозь плотную кожу, лишь стоит подумать о чем-то приятном и возлюбленном.
Вместе с гостями я прошел в комнату, где находились другие, хотя другими их можно назвать только по той причине, что все они довльным образом насытились. Они не стояли, не лежали, но лишь сидели, потому что уже вудоволь натоптали старый паркет под ноты военного романса, а лежать было бы неприлично по отношению к собственным глупостям. Только теперь я понял, как блажно, со слоновьей костью в голоске, звучала романсиада.
Мы расселись за стол точно и овально, чтобы, как говорили в старину, яблоку негде было упасть. Не стоит отрицать, что конфеты, лежавшие на столе в корзинке, уже начинали таять во ртах у гостей, принося им горючую жажду до слез и паркетного стука. Ну и, конечно же, при гостях стояло по гостинцу и по гостинице, поскольку оставить их дома в знак неприличия никому не желалось.
– Здравствуйте, я, Андрей Кошкин, принес нам немножко горючих слез и сковородку с картошкой.
Хозяина постоянно как-то отвлекало – то паркет скрипел баритонней обычного, то кастрюли падали не с высоты птичьего молока. Это было не столько неприятным, сколько необразимо глупым: даже обидно немного, ведь в эту московскую и, более того, ароматную ночь с ноткой желтого, все должно было и очень хотело быть, как на одной картинке, кроме того – в самых звуках этой квартиры все было настолько сокровенно, что прочие жалкие мыканья и повизги нельзя было выслушать без яйца с помидором вместо шляпки, которыми никто не припасался в виду кризиса. Хозяин поставил на стол горючие слезы и сковородку, которую гости ласково прозвали сковородушкой. Потом он отошел разобраться с кастрюльным недоразумением, но улыбки были всеместно длинные и широкие, а потому мне осталось смотреть во рты и считать зубы.
Но вскоре Кошкин вернулся, и вернулся настолько, что все гости мигом слизали шоколад с пальцев и с заглядением изучили его руки, которые, пристолившись на скатерть, крошечными пассажами разливали прозрачные горючие слезы по рюмкам, да так утешительно, что вокруг и по скатерти все иссветилось бликами света, и что-то кумекало внутри со спокойствием ведийского жреца, хотя и в окне можно было увидеть закутки облаков и ветки деревьев, готовых уснуть до весеннего первоцвета.
Механизм табакерки сложный, и поэтому Кошкин вроде бы сел, а вроде бы и преподнес к носику рюмку с горючей слезой: гостям хотя и хотелось до опустошения пригубить прозрачную влагу насыщенного раствора, но, как это обычно случается в приличном обществе, все ждали, покуда хозяин не сделает глоток первым. Словно впервые призрев человеческое начало, все были уставлены на исполненного сокровением Кошкина, хотя он и знал, что любой теложест и любое передвижение, будь оно столь же крючечным, как ныне, непременно было бы обречено на многократное повторение оного много и много раз во всеувидение и азарт.
Он сделал один глоток, которым обычно прощаются, но главное понимать, что в момент испития горючей слезы, все улыбки вокруг стали вопросильными, а пальчики, теребившие рюмки в руках, стали настойчивее держать строй и ритм. Все последовали примеру хозяина, хотя было в жестах что-то монетное, необъяснимо-медное. Но об этом – потом.
А сейчас, все взяли по рюмке и вылили их содержимое в свои неулыбки, хотя и жаль было, что пластинка с романсиадой подошла к полукраю, и звук был точь-в-точно у масла на старенькой сковороде и картошки в нем, да и вообще всего, несомненно на той же сковороде, непременно в масле.
А позвольте ка узнать, почему до сих пор и речи не шло об интерьере квартиры №16 дома 6 по улице Коротковского? Ведь то, что окружает табакерку настолько плотно и вязко, не может, да вовсе не имеет права не внести некий вклад в понимание событий, тем более, что всякое событие, будь оно даже минутно отброшенным, несомненно повторяется вновь и сызнова, в тех же балетках и пачке, под те же улыбки и шутливые прибаутки.
Впрочем, пока гости вливались горючими слезами, присыпая увлажненный вечерний воздух остротами для большего вкуса и резонанса, можно было заметить, что хотя табуретки стояли на трех ногах, но не возникало и мысли о том, на сколько шатка и непродолжительна вся композиция, хотя и комната вовсе не выказывала претензий на мебелированность высокого толка.
Хотя всеми местами лодыжек и ворсились петельки узорчатого ковра, но не стоит забывать о не менее важной детали. Собачка Ни-ни, прежде вившая под столом длиннотельный хвостик в ногах у гостей, все же устала от музыки теложестов и вознамеренно выбежала из комнаты предаваться полезной в наш век сомнамбуле. Многократные ножки гостей, увлеченных горючим напитком, все так же ласкательно трогались, но не с собачкой, а с прочими ножками и порядком – альтерместами, хотя, конечно же, данный нюанс оставался для всех в глубочайшем таинстве, как если бы важными были лишь нежность и прикосновение.
Но не стоит уделять много времени деталям, безусловно неудобным в обществе женщин высокого дамского уровня. Гостям квартиры №16 по первым моментам казывалось, будто бы все на своих местах останется и впредь, в том же порядке, составе слов и моментов, но, как вы сами понимаете, в эту московскую ночь с ноткой желтого, всеми звуками напрашивалось иное.
Кошкин поднялся, а мог бы и не подниматься, но как бы иначе он перевернул пластинку с военной романсиадой, хотя нет и тени сомнения в том, что книги на многоотвесных полках стояли несколько понарошку, хозяйственно и без особого порядка.
Кстати о книгах, которыми умные люди некогда набивались, только им становилось грустно: можно подумать, что позиция самих рукописей и фолиантов была, так сказать, с простоты душевной. Но каждому гостю иной раз нужно вспомнить, на сколько сложен механизм табакерки, и любая деталь интерьера квартиры №16 не случайна, иначе бы музыкой искушенный слух остался бы не обласканным, а горючие слезы не возымели бы должного действия и сюжета, хотя гости при первых аккординах Монте-Верди бессовестно взобрались со стульев на скрипучий паркет.
Кошкин, прочмокавши языком все предыдущие откровенности, с ангельским интересом созерцал гостей на паркете, наделенных жаром горючих слез, хотя не стоит забывать и о тех, кто остался в эти лежебочные моменталии на своих на троих, за столом. Удивительной ясности женщина слегка коленопреклоненно ворочала оком в мою сторону, прежде всего подобрав полы платья, а мужчина слева антично просил гостей об аккурате движений. Хотя женщина и обратилась ко мне крайне безымянно, но в некоей аистиности жестов ей было не занимать.
– Скажите, милый господин, а больно ли умирать, если ваши надежды испытываются на огне и стали?
– Нет, позвольте, госпожа, лучше спросите, насколько миропорядок пропускает нечаянности – в этом случае вы получили бы более кающийся ответ.
– Но позвольте, вопросы о миропорядке нежнейшим образом касаются моих эсхатологических убеждений, и будь я на вашем месте, неожиданным стоило бы назвать лишь то, что случается в одной лишь табакерке.
– Позвольте узнать, а не страшны ли для вас те звуки, что могут жить и творить в табакерке, будь она вскрыта сейчас, учитывая, что валик всегда отсчитывает нужный срок всему и ничему больше?
Женщина, казалось, была поражена словами, но не стоит, конечно же, говорить о поражении – подобные хохлатые пустячки легко лопались, даже не завидев врага. Она обернулась в свои мысли и на других гостей, чьи паркетные топанья отзывались легким треском картошки в масле. В этот момент мне захохотелось покулачиться в гостьевую, но лишь тонко зазубренная грань мысли мешала мне встать с табуретки стола.
Хотя Кошкин и веселился душой, но в его длинных пальцах считывались мизинцы грусти о вылаканных горючих, несмотря на гармоники Монте-Верди, что бились об стены, ненароком попадая в продольную часть головы.
В такие моменты хочется ожидать некоего павлина, но в XX веке о подобного рода мимолетном можно и не задаваться раздумьями – в любом случае, ночь с ноткой желтого, наконец, обрела свой кармин, и даже ворсинки расписного ковра не отказывали в себе ни на монолог, ни на танец, ни на что бы то ни было еще, только Кошкин все наблюдал за развитием, хотя и в морщинках его лба можно было прочесть некое знание мира, проходящего в квартире №16, даже пусть табакерка и не была заведена на полный оборот.
А что говорить, убиваться и хлюпать платочками глаз, когда гости, натоптавши паркет согласно их внутренне индивильной мере, хозяйским образом падали на диван, ни сколько не отшучиваясь и не стесняясь: дамы и прочие кабальеро, каких видел свет и доселе, поочередно возлеживались среди прочих, остававшихся в невзираемом положении рук и ног. Музыка, прерываясь трещинками на пластинке, ответным образом грела их пышные платья и заскорузлые фраки, хотя нам всем, определенно, не занимать в патрицианстве нравов.
Но, конечно же, это все пустопрядения в сравнении с вострившейся мыслью, что застряла между лбом и глазами. И дело даже не в том, что табакерку нужно периодически заводить. Видите ли, даже не заведенная, табакерка никогда не теряет своей красоты и значения, только вот самоцветы неосторожно откалываются от бронзового окоема, и в этом-то ее срок и мимолетность.
– Господин Кошкин, позвольте узнать, как часто вы заводите табакерку?
– Здравствуйте, я Андрей Кошкин, завожу ее лишь тогда, когда валик умирает при последних изгибах. Видите ли, во всей нашей жизни есть некий непреодолимый размах, который не возвратить никакими силами после логического окончания пути духовного. Но, как изволите разуметь, на практике ни одна табакерка не завелась без ключика. Позвольте, я вам его покажу – плод моего длительного древа.
На сколько мне показалось, хозяин достал из шифоньера шкатулку и открыл, а может и не открыл, но как, позвольте мне спросить, еще можно было бы убедиться, что в шкатулке лежал стальной ключик, напоминавший второй крестовый поход своими острейшими изгибами граней и лучезарностью отражений света, хотя пальчики Кошкина крючковито касались его головки.
– Я всегда знала, господа, что настоящие ключи бывают ровно такими, без намека на кривизну их начала.
– Хитительно точные звуки вышли из ваших слов, госпожа. Я, Андрей Кошкин, скажу вам, что для завода не требуется ничего большего, хотя в степенях сравнений я не силен, а катышки на шторах появляются сами собой, не говоря уж о пламенном речетворчестве.
На последних аккординах Монте-Верди, оставшиеся на паркетном гости по-хозяйски рухнули на других, чей жар исходил вовне тонкими испанскими каплями. Но стоило звукам покинуть продолговатую часть головы, как снова затревожилась военная романсиада, а гости, доселе лежавшие на раскладине дивана, воспряли новым жаром до каблучков и приступились к топтанию скрипучего паркета, не говоря уже об овальности стола, которая вновь наливалась телами.
Я встал и вышел, хотя неиспущенный горючий жар преследовал меня, болтая ногами и теребя детали, но это меня уже не волновало, и лишь ползунками тумана ночной кармин прощался со мной навсегда, хотя мне было ясно, что стоило бы попрощаться в ответ, но мысль зазубрилась во мне сильнее, чем хотелось бы преожидать. И в этой квартире №16, в этом подъезде №2 меня боле ничто не держало, как если бы желтое стало желчью, а ночь обратилась в сумерки.
Не стоит опускать тот факт, что спускаясь на лифте под мановения выветренного света, я раздумывал о табакерке, которая столь отчетливо мне сознавалась в этот жизненный моменталий: события, формы, их вес и размеры – значат ничто, в сравнении с жизнетворящей песней, что возникает лишь однажды и питается силой художественного изыскания. Песня, которой обязано все сущее и возможное впредь, не имеет должного окончания, а потому, в постоянстве своем, вторится и умножается на себя, теряя в конечном всякое соимыслие.
Получая ежедневный завод, табакерка всегда звучит безответными лютнями, а что касается горючих слез, то не стоит забывать и о ключике, обязательном для ществления заводящей мощи, хотя не стоит отрицать: закрывая крышечку табакерки, мы прерываем жизнетворящую песню лишь для себя, в то время как музыка продолжает звучать непрекаянно и бессловесно. Я закрываю табакерку затем, чтобы вновь превкусить свою музыку, хотя в любом случае – всё, забываясь, возвратимо в раскатистом колесе. А теперь, прощайте. |
0 
