Нет ничейной земли, но есть земля цветов и злаков, земля деревьев и зверей, земля труда и любви – человеческая Земля. Мир, звучащий миллионами звуков. Нет, он совсем не нем – он может сказать все, что хочет, он вовсе не глух – он услышит каждое слово добра и правды. И то, что должно говорить, – говорит, и что должно петь, – поет, и что должно звенеть, – звенит, и даже то, что должно шептаться, – шепчется... Мне хочется проснуться и подойти к окну, открытому в такой мир, и сказать так, чтобы это услышали народы и каждый человек в отдельности:
- Доброе утро, люди!
Ольга Берггольц: «Дневные звезды».
Запись первая. Индикта 13, мая 5, 17.35.
..Просто город сошел с ума. Как бы это объяснить тем, кто не знает? Это... инфекционное безумие. Оно передается воздушно-капельным путем и через укусы каких-то особенных блох. Зак называет их ксенопсилла Хеопса, или Рамсеса, я точно не помню. Конечно же, они приняли меры. Организовали раздачу респираторов и этих дурацких водолазных очков, открыли в городской больнице изолятор, устроили пункты профилактической вакцинации, – тогда им еще казалось, будто они имеют дело с чем-то другим – а сейчас – окружают город стеной из пластика. Тут уж будет все как полагается: колючая проволока под током, вышки, солдатики в костюмах химзащиты с автоматами наперевес... Только вот непонятно: зачем все это? От кого они пытаются отгородиться? От нас, или от самих себя? Зак говорил, что химзащита от вируса помогает плохо. Пройдет еще немного времени, и эпидемия вспыхнет сначала в их гарнизоне, а потом уже по всем окрестностям, по всей стране. Единственный выход – бежать. Как в средние века бежали от чумы. Кое-кому это удалось; мы – и пробовать не хотим. Да, даже если бы и хотели, – кто нас выпустит из карантинной зоны? Мы что, особы, приближенные к императору? Автоматная очередь на подходе к кордону, – вот все, на что мы можем рассчитывать...
Признаю, я не обладаю никаким литературным талантом, да и не писал никогда ничего кроме писем, но кто-то, же должен быть здесь... хронистом, что ли? Писать лето-пись. Зак говорил, это очень важно: что-то делать и ощущать значимость этого дела. Тогда можно спастись. Конечно, скорее всего, врет он все, просто его очередные сектантские бредни, но я все-таки решил писать. Верю? Не знаю, не знаю. Хотя, почему-то ведь я все еще здоров... Или почти здоров.
Как все это началось? Зак объяснил бы все гораздо доступнее и убедительнее, но, раз уж я обещал, придется самому.
Сперва нужно сказать, кто такой Зак. Это Захария Агафангел – мой бывший одно-классник. Не скажу, чтобы мы в школе были закадычные друзья. Пожалуй, я его даже со-всем тогда не знал. Просто, учился в нашем классе странный мальчик. Совершенно неза-метный, замкнутый в себе. Аккуратный, чистоплотный почти до брезгливости, который бросался в глаза только тем, что был рыжий. В школе таких обычно бьют, но его не трога-ли, потому, что половина класса списывала у него контрольные работы.
После школы я о нем сразу забыл, но, лет через десять неожиданно услышал зна-комое имя. Газеты, телевидение... Захария Агафангел – крупнейший в мире, и самый мо-лодой специалист по микробиологии. Международные конгрессы, выдвижение на Нобе-левскую премию... Хотя, Нобелевскую ему не дали. Дали какому-то русскому: кажется, комитет посчитал открытие Зака сомнительным. Может, и так. Я не специалист. В то вре-мя о нем плели много всякого вздора, вплоть до того, что он, будто бы изобрел эликсир бессмертия... Ему даже пришлось выступать с публичным опровержением. Обществен-ность, вроде бы свои заблуждения признала, но с тех пор к нему крепко прилипла кличка Фауст. А еще через пять лет в его жизни что-то такое произошло, что он... Словом, он за-бросил свою лабораторию, свой всемирно известный институт, и стал священником. Странным священником. Как говорится, себе на уме. Сам я в церковь с детства не хожу, и уж тем более, тогда не знал, что он там плел своим прихожанам, только вот, не прошло и года, как его обвинили в ереси и расстригли. Громко, со скандалом. Об этом тогда тоже писали все газеты. Наше духовенство призывало его к покаянию, но он каяться не хотел. Даже наоборот. У него была горстка самых верных последователей, человек двадцать: с ними он и основал свою секту. Церковь Конъюгации она называлась. Теперь я об этой Церкви знаю уже много: спасибо Заку. Просветил. А тогда, мог судить только по газетным заметкам. В газетах писали, что он в своей секте зомбирует людей, чтобы выманить у них деньги, растлевает малолетних девочек, заставляет их заниматься проституцией, практикует какие-то ритуальные убийства и прочее. Чушь, конечно. Я еще тогда был уве-рен.
Когда Церковь Конъюгации признали духовно вредной и официально запретили в нашей стране, Зак ушел в подполье. Он своей сектой так, почему-то, насолил правитель-ству, что его заочно приговорили к расстрелу. Они назначили за его выдачу десять тысяч иперпиров вознаграждения, – но все было без толку. Бывшего микробиолога как будто и след простыл, но секта-то действовала! По городу расклеивались какие-то религиозные воззвания, ходили люди и раздавали книжки. Людей этих, конечно, ловили, книжки кон-фисковывали, но полиции от этого было не легче. Эти книгоноши либо и вправду ничего не знали, либо слишком уж хорошо умели молчать...
И чего тогда только не говорили о бедном Заке! Вокруг него всегда вертелись раз-ные слухи и домыслы, но тут уже дошло до того, что из полубога, знающего тайну бес-смертия, он превратился в этакую буку, которой пугают маленьких детей. Трупоед, оди-ознейшая фигура современности, антихрист... Так о нем писали все эти газетенки, а досу-жие обыватели повторяли эти слова взахлеб, да еще и приукрашивали в меру своей фанта-зии. Домохозяйки, которые раньше ничего не хотели знать, кроме цен на тряпки и своих убогих телесериалов, теперь стали считать хорошим тоном, обсудить за обедом, какое Зак чудовище и сколько он вчера замучил христианских младенцев. Их мужья, за вечерней сигарой и рюмкой метаксы им ни в чем не уступали...
Словом, вся эта свистопляска продолжалась аж до апреля нынешнего года, и про-должалась бы еще, но тут о Заке резко забыли. И я тоже забыл. Просто стало не до него: в городском зоологическом саду умер верблюд по имени Геракл. Скажут: ну, что тут такого? Все смертны, и верблюды не исключение, только вот, дело в том, что он умер как-то странно. На это обратили внимание еще служители, которые его хоронили. Кажется, их было трое. А меньше, чем через неделю всех троих отвезли в инфекционное с какими-то лимфатическими узлами, с ознобом и кровавой рвотой. Потом, на улицах стали находить мертвых крыс. Людям, конечно, было все равно. Разве что некоторые пеняли на эпарха города за нерадивое отношение к коммунальному хозяйству: где дворники? Развели, по-нимаешь, антисанитарию! А так... крысы и крысы. Мало ли, какая мерзость иногда на свет божий выползает. Вот, прошлым летом, например, весь город был усыпан дохлыми май-скими жуками. Откуда они взялись в таком количестве – никто не знает. А тут – крысы. Да, мало ли?..
Только вот, главный санитарный врач диоцеза оказался о крысах другого мнения. По-моему, именно с его уст в первый раз слетело это дикое словцо, прямо из средневеко-вья и подвалов инквизиции: чума. Чего он только нам не поведал, грешным, во время сво-его выступления по телевизору! Оказывается, этот древний вирус, как жил себе, так и до сих живет пор в каких-то земляных амебах. Мол, никуда он не исчезал, и даже не собира-ется, потому, что по статистике ежегодно в мире чумой заболевают аж две с половиной тысячи человек. В природе она регулирует численность грызунов, а человеку передается через укусы блох, которые жили на инфицированных животных. Чумная палочка быстро размножается в крови человека, потому что белые кровяные тельца, как я понял, чем-то похожи на ее природную среду обитания – на одноклеточных амеб. Дальше заражение происходит воздушно-капельным путем.
Еще он сказал, что в нашем городе на нынешний день зафиксировано шесть случаев заражения бубонной чумой и один легочной: «В городе объявляется карантин: все го-родские порты вокзалы, детские сады, школы, университеты, публичные учреждения, кроме больниц будут закрыты. Всем иностранным и местным судам запрещено покидать акваторию. Но причин для паники нет: при своевременном терапевтическом вмешатель-стве чума полностью излечима. Если еще в прошлом веке смертность была почти стопро-центной, то сегодня она составляет всего пять-десять процентов. Опять-таки, наша совре-менная фармакопея в достаточном количестве производит все необходимые антибиоти-ки». И тут посыпались волшебные слова: сыворотка Хавкина, стрептомицин, дигидрост-рептомицин, тетрациклин, левомицитина сукцинат, бисептол, и тому подобное.
Слова о пяти – десяти процентах, конечно, настораживали, но каждый наш обыва-тель, по-моему, не сомневался, что уж он-то среди этих процентов никак не окажется: «средние века давным-давно кончились, к тому же наша современная фармакопея»...
Мы все поверили в антибиотики как в Бога. Раствор стрептомицина скоро стали продавать в аптеках в маленьких скляночках по по фоллию за штуку – для личной профи-лактики. Раскупался он немедленно, к тому же, за такие-то гроши! Врачи, которые высту-пали по телевизору, советовали обрабатывать этим раствором слизистые оболочки глаз, рта и носа, но наши горожане его чуть ли не пили. Я слышал, что его даже стали освящать в церкви и использовать вместо святой воды. Представляю себе: толпа верующих в двух-слойных марлевых платках, в очках и респираторах, и поп в противочумном костюме, ко-торый кропит их с кафедры стрептомицином!
Над форумом Константина повесили огромную растяжку: «Профилактика – прежде всего!» Все это восприняли как руководство к действию, и только одной профилактикой и занимались. Раствор стрептомицина, пункты обязательной вакцинации, это, конечно, само собой. Но находились и такие, которые вспомнили старый дедовский метод – жгли дома отправленных в изолятор. Полиция таких поджигателей естественно, ловила.
Никто тогда не читал запрещенных сектантских брошюрок. А на отдельные робкие заявления двух-трех врачей, что в городе не чума, а, скорее, античума – эпидемия какого-то еще неизвестного науке вируса, все только руками махали: «Враки. Болтовня. Ничего они не понимают: наши антибиотики – наше спасение»!
В антибиотики поверили все. А когда веры немножко поубавилось, было уже позд-но. Наш горожанин надевал респиратор, очки, шел в церковь, если был верующим, чтобы его окропили святым стрептомицином, потом, на пункт вакцинации, а через пару дней падал в лихорадке. Его начинало рвать кровью, или кровь начинала сочиться у него через поры на коже. За ним, конечно, сразу приезжали санитары, которых какой-то шутник у нас переименовал в божедомов, и увозили в изолятор. Там ему кололи по три грамма в сутки стрептомицина и по четыре тетрациклина, делали какое-нибудь переливание плазмы, и, что у них еще там бывает, – да все без толку. Ему становилось только хуже и хуже: бедолага уже себя не помнил, лишь слабо стонал и гнил заживо. А когда все переставали верить не только в его выздоровление, но и в то, что он доживет до утра, он неожиданно вставал с постели. И никаких у него бубонов, никакой лихорадки, никакого кровавого пота, – ничего. Абсолютно здоровый человек. Чудо. Сам святой Пантелеймон навестил беднягу. И тут начиналось самое странное ‹...›
Запись вторая. Мая 6. 5.30 утра
Этот конверт я обнаружил в своем почтовом ящике. Говорили, что логофета Дрома забрали в изолятор, а почту закрыли, чтобы зараза с письмом не вышла за городские стены. А тут – узкий конверт из голубоватой бумаги, фиолетовые штемпели... Все как в старые добрые времена. Беглый неразборчивый почерк с сильным наклоном влево. Адрес моей новой квартиры. Обратный адрес совсем короткий: Институт Микробиологии и Вирусологии ЕИВ Академии Наук.
Я тогда еще подумал: при чем тут? Может, ошиблись? Может, это не мне? Но, нет. Все точно: Никифору Пистису, Малый Золоторожский переулок, дом 33, квартира 6. Я, на-верное, с минуту тупо рассматривал этот конверт, а потом, все-таки, надорвал. Внутри оказался прямоугольник плотного розового картона с золотой виньеткой по краям:
«Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис! Член-корреспондент ЕИВ Академии Наук, кавалер ордена св. Феодосия II степени, профессор З. Агафангел кланяется Вам и любезно просит Вас принять участие в праздновании дня своего рождения, каквое со-стоится 3 мая с.г., в 16.00 в ресторане «Элевтерия»: 12 район, ул. Бычий форум, 5».
Такое вот письмо. В первую минуту мне показалось, что я болен и брежу, но письмо и не думало растворяться в воздухе. Я его несколько раз перечитал, но все равно не мог понять: как? Может, кто-то пошутил? Да, скорей всего, потому что... Конечно, из-за этой проклятой эпидемии весь город выбился из колеи. Но полиция-то работает! Пускай даже полицейские оделись в противочумные костюмы и стали похожи на пингвинов, но эти пингвины-то, ведь ходят по улицам! А тут, человек, которого ищет полиция всей страны, собирается на глазах у всех, в лучшем ресторане города отмечать свой день рождения. Да и ресторан... Какой может быть ресторан, если никто без респиратора и за порог не выходит? Теперь все позакрывалось. На дверях магазинов, и то висят замки: жри, что хочешь... Чушь какая-то!
Я бросил письмо в стол, чтобы о нем больше не вспоминать, но тут подумал, что третье мая уже сегодня, а до указанного в приглашении времени остается всего два часа. От этой мысли стало как-то не по себе. Я опять достал письмо и еще раз перечитал. Взгляд задержался на самой первой строчке: больно екнуло сердце где-то в желудке, за-дрожали руки, и я уронил картонный прямоугольник на пол:
«Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис»...
Кора – это моя жена. Мы десять лет просидели за одной партой и поженились, как только окончили школу. А полтора месяца назад мы расстались. Точнее, если уж говорить откровенно, – я ее бросил. Из-за чего? Как это сказать, чтобы... У нас не было детей. Из всех этих запутанных врачебных объяснений я так толком и не понял, по чьей вине. Но дело не в этом. Я ее любил. Даже, можно сказать, до безумия... Но я ее бросил. Да еще так хладнокровно и жестоко, что гадко вспоминать. Она плакала. Обхватила мои колени и смотрела на меня мокрыми сумасшедшими глазами снизу вверх. Она спрашивала: за что? – а я только цедил сквозь зубы, что устал. Она говорила, так бывает у супругов, что если нам не видеться пару недель, то это у меня пройдет и все опять станет как раньше, но я только вертел головой. Она вела себя как собачонка, которую хозяева вдруг, ни с того ни с сего решили выбросить на улицу, а меня почти тошнило от ее жалкого и измученного вида. И когда совсем стало невмоготу, я назвал ее бесплодной шлюхой, – никак не ожидал от себя такого по отношению к Коре, – собрал вещи и ушел.
Я снял квартиру без телефона в Генуэзском квартале Петры, но она меня разыскала и стала приходить каждый день к моим дверям. Звонила, кричала, всхлипывала там, за дверью, а я сидел, боясь пошевелиться, и делал вид, что меня нет дома. Она ходила дней пять, потом перестала. Больше я ее не видел.
Как такое могло случиться? Не знаю. Просто, однажды я понял, что забыл ее лицо. Я подолгу смотрел на нее как на картину; ей даже становилось неловко под моим при-стальным взглядом, но когда закрывал глаза, не мог уже ничего вспомнить. Ни черточки. Точнее, постепенно я стал видеть, но другое. Лицо Коры в моей памяти заслонил образ другой женщины. Я никогда ее не видал, и вряд ли когда-нибудь встречу. Скорее всего, этой женщины вообще не существует, но ее образ вытеснил из меня Кору, смыл ее лицо, как вода смывает с бумаги акварель.
У Коры – черные вьющиеся волосы и смугловатая кожа. Та женщина была светло-русой. У нее было какое-то античное бледное лицо и голубые глаза, в которых пряталось что-то задумчивое и глубокое. Такие глаза бывают у мадонн и ангелов на итальянских фресках. Иногда она говорила со мной, но я ее не мог понять. Это были обычные слова моего родного языка, но они как будто вдруг стерлись, потеряли свой исконный смысл. Мне казалось, она куда-то меня зовет, манит меня глазами, но как только я начинал всматриваться в их глубину, то различал вместо ангельской светлой грусти какое-то чер-ное томление крови, земную низкую похоть. Это превращение меня не пугало. Я просто не мог взять в толк, какой из двух образов настоящий, и какою она мне больше нравится...
Скажут, все это слишком смахивает на бред, или, на худой конец, на какое-то ду-рацкое мальчишество. Я не спорю. Но все это быстро прошло. Осталось только ощущение пустоты и спазмы душевной рвоты как с тяжелого похмелья... Я больше не думал о той женщине. Да, и о Коре тоже. Мне было пусто. Мне было на все плевать, и на себя в первую очередь, как будто и в мозг и в сердце впрыснули по шприцу новокаина и я стал деревянным и бесчувственным.
Из этого ступора меня вывела строчка письма: «Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис»... Я нагнулся, чтобы поднять с пола приглашение, но вместо этого упал перед ним на колени. Где то посередине груди предчувствие туго стянуло кожу бельевой при-щепкой. Оно мешало дышать. Я не понимал, хорошее это предчувствие, или плохое. Я мог его только физически испытывать: сейчас, немедленно, должно что-то произойти, иначе... Иначе, что? Я не знал. Просто стоял на коленях перед письмом Зака и пытался схватить его не своей рукой. Так никелированные щипчики в игровом автомате пытаются неуклюже схватить плюшевого зайца, который лежит поверх горы других таких же игрушек. Щипчики уже зацепили заячий хвост: еще секунда, и глупая плюшевая кукла будет в твоих руках, но тут заяц выскальзывает, и ты должен опять бросать монету и все начинать заново ‹...›
Как только я поймал письмо, в прихожей запиликал звонок. Я даже не подумал, кто бы это мог быть. Слабость и дрожь сразу прошли. Я вскочил и побежал открывать.
Кора стояла в дверном проеме и смотрела себе под ноги. С ее мокрых слипшихся волос, с побуревшего красного плаща падали капельки воды. Глядя на нее, я вяло подумал, что она совсем себя не бережет: хоть какую-нибудь марлевую повязку бы надела. Да, и без зонта. Дождь, кажется, сильный...
Она так стояла целую минуту, не двигаясь, а потом, молча, протянула мне размок-ший розовый прямоугольник. Я машинально взял его, поднес к глазам и прочитал:
«Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис» ‹...›
Запись третья. Мая 6. 17.00.
Дождь хлестал жестокий. Холодный, как поздней осенью и с градом. Добирались пешком: метрополитен Палеологов был закрыт, а машины не останавливались: мало ли, что у нас там может быть, бубонное, или легочное, – в изолятор никому неохота.
Кора несла в полиэтиленовом пакете подарок: лионское издание Ахилла Татия 1586 года из библиотеки моего отца, которую я ей оставил. Оказывается, она недавно виделась с За-ком, и он просил нас прийти, потому что у него есть лекарство. Больше она ничего не ска-зала. Да, я и не выпытывал. Говорить было вообще тяжело, и мы молчали, чтобы не му-чить друг друга. Просто шли под дождем, смотрели каждый себе под ноги, и делали вид, что идем порознь. Думать о Коре было больно, как сдирать с себя присохшие бинты, и я заставлял себя думать о Заке. Что он за человек? Что он задумал, этот таинственный про-фессор – расстрига? Зачем? ‹...›
Один русский писатель написал стихотворение про пир во время чумы. Жаль, я то-гда фотоаппарат с собой не прихватил: то, что мы увидели в ресторане «Элевтерия» нужно было бы сфотографировать и послать в Россию тому писателю. Лучшую иллюстрацию к его стихам было бы трудно найти.
Мы опоздали. Все были уже в сборе. Ресторан сиял. Так он наверно не сиял и в лучшие времена. В некоторых кварталах города электричество каждые полчаса мигало и отключалось, а здесь все было залито ровным ярким светом. Знаменитые ростральные люстры, которые спускались со стропил на цепях, сверкали вычищенной бронзой. Смаль-ты стен, где было выложено сожжение русского флота греческим огнем, искрились че-шуйками позолоты как звезды. Высокие пилястры из порфира и зеленого мрамора под-держивали кольцо фриза и широкий купол, где на самом верху, в плафоне голубело моза-ичное чистое небо. Сияли серебряные приборы на огромном столе, поставленном в цен-тре залы буквой пи. Рубиново и влажно блестели бутылки.
Что-то было во всем этом от Тайной вечери. Что-то мистическое и невозможное, как ожившая лубочная картинка с раем, где волк возлежит рядом с ягненком, а бывшие враги заключают друг друга в объятия. Тут были все. Это тем более удивительно, что те-перь люди перестали собираться большими группами: боялись инфекции. Во главе стола сидел рыжий респектабельный Христос Зак в лощеном смокинге, и такой же лощеный метрдотель в марлевой маске подливал ему вина. А по обеим сторонам – двадцать восемь его учеников и учениц. Бывших учеников и учениц нашего класса. Точнее, двадцать семь: Василий Ставрофор в прошлом году умер. Сильно пил. Кажется, хлебнул какой-то дряни и отравился.
С краю пристроился Валентин Ксилокефал – когда-то первый хулиган в классе, а теперь – полицейский. Он сидел в своем синем мундире, со спущенным на подбородок респиратором и понуро цедил фалерн. Напротив него сидел Николай Платон, большой Ник – сынок богатого папаши с лицом евнуха. В школе ему все в рот смотрели, а за глаза ненавидели. Он был ханжа и брюзга, каких мало. Я слышал, что он сделал себе блестящую карьеру с помощью отцовских миллионов и теперь стал большой шишкой – чуть ли не протовестиарием императора. За эти годы он почти не изменился, разве еще больше заплыл жиром и с трудом помещался в своем пурпурном чиновничьем костюме. Только странно, почему он здесь, в зачумленном городе, если император и магистры сбежали еще в апреле? Говорят, даже эпарх, и тот сбежал: сперва они думали отсидеться во Влахерн-ском дворце, а когда жареным запахло чуть посильнее, ушли морем в Тавриду... Большой Ник проделал дырочку в марлевой повязке и, потягивая коктейль через соломинку, пытал-ся флиртовать с нашей первой школьной красавицей – Ириной Гликосомой. Ее, как раз, время нещадно изменило. Ей должно было быть не больше тридцати трех, но она уже ус-пела сильно поседеть и как-то поблекнуть. Ее глаза блестели болезненно, какой-то трудно уловимой скорбью. Хотя она и старалась улыбаться по-прежнему, но это выглядело натя-нуто и фальшиво. Говорили, у нее в один день погибли муж и сын. Из-за чего, правда, не знаю. Рядом с Ириной обосновалась неразлучная парочка: кто бы мог подумать! – Ахилла Делия и Патрокл Адинамис и тут вместе! Даже в одинаковых клетчатых пиджачках, даже опять шушукаются без умолку между собой как на школьных переменах. Может, они и вправду педики и у них семья? Я что-то такое слышал. С другой стороны от них, уписывал осетра под нардовым соусом мой хороший школьный приятель – Алексей Мегадука. Алекс. Он работал журналистом в «Эпархиальном вестнике». Это с ним мы как-то раз решили пробраться на торговый пароход и уплыть в Россию. Только нас тогда вовремя заметили и отправили домой. Алекс, конечно, не надел никаких защитных средств: ел и пил без всякой опаски: я его знаю. Зато его соседка – Елена Арнеомэ – была в полном облачении: в каком-то нелепом марлевом тюрбане, в респираторе и даже в резиновых хирургических перчатках. Она сидела почти неподвижно: положила на колени руки, и недоверчиво посматривала из-под стекол защитных очков на остальных своими крысиными глазками. В школе она училась, наверное, лучше всех, но никому из-за своей вредности не давала списывать. Говорила: учитель все объяснил. Если вы идиоты, я не виновата. Мужа у нее, по-моему, так и не было никогда. Я слышал, она живет со своей престарелой мамой на одну ее пенсию и ничего не хочет делать...
Как вообще могла состояться эта странная встреча выпускников? Как беглый про-фессор-расстрига умудрился нас всех собрать за одним столом? И что побудило каждого сюда прийти? Я смотрел на них и в голове сами собой рождались предположения. Насчет Ксилокефала, кажется, все ясно: он проявляет благородство. Как только вечер закончится, сюда ворвется наряд полиции и Ксилокефал защелкнет свои браслеты на заковых запясть-ях. Ему просто пока не хочется портить праздник. Любопытная Варвара Какостома – наша знаменитая сплетница прилетела сюда, конечно из интереса, и теперь раскусывает оливки и смотрит: есть ли там кости христианских младенцев, или нет. Алексей – просто не мог не прийти, если его позвали. Он наверно подумал, не нужна ли Заку какая-нибудь помощь. Вряд ли он только гонялся за сенсацией. Для большого Ника это могло быть пикантным развлечением, за которое – бывает же такое! – даже не надо платить. А Елена Арнеомэ, конечно, не поверила ни единому слову из приглашения и пришла убедиться, что она была права. Большинство, думаю, надеялось на лекарство. Кто-то, может быть, ждал чудес от знаменитого мага и чародея, кто-то хотел вывести на чистую воду этого последнего, но все двадцать семь собрались здесь за одним столом, мирно сидели и ждали. Чего? Или кого? Не нас ли с Корой?
Услужливый швейцар в галунах и старинном противогазе снял с нас мокрые плащи, Алекс перестал есть и приветливо помахал рукой, а Зак, улыбнулся всей своей рыжей веснушчатой физиономией и крикнул нам: «ну, наконец-то! Ник и Кора! Как хорошо, что вы без респираторов, а-то стрептомицина в нашем заведении не подают, так и знайте»!
Он пожурил нас за слишком дорогой подарок и даже сперва не хотел брать нашего Ахилла Татия, но мы его уговорили. Мы сели на свои места. Официанты положили нам по порции рыбы и артишоков, и налили вина. Зак заговорил.
Поначалу он произнес короткий тост: «господа, давайте выпьем за то, чтобы мы все спаслись. Могу вас уверить, у каждого из нас для этого есть немало шансов».
Наши на тост отреагировали бурно, даже выпить забыли: большой Ник сразу поин-тересовался про лекарство, и сколько оно стоит: пообещал, что может сделать на этом хо-роший бизнес. Арнеомэ сквозь респиратор отчебучила что-то вроде: «спасемся, или не спасемся – это наше дело. А вот вы, господин маньяк, точно не спасетесь. Не от чумы, так от электрического стула». Варвара затараторила: «если бы это была чума, то, чуму-то лечат, не страшно. А-то ведь это, говорят, и не чума. Вон, у моей знакомой брат заболел: отвезли в изолятор, лечили-лечили, а ему хоть бы что. А через неделю он сам встал совсем здоровый, только ненормальный, чумной какой-то: трех санитаров задушил голыми рука-ми, решетку на окне выломал и куда-то убежал».
Ирина Гликосома сказала, что это Божье наказание, с которым надо смириться и не трястись по углам за свои шкуры, а спокойно смотреть смерти в лицо. Что ни говори, а она меня просто уделала своими словами, наша первая красавица: пусть она простит, но я ее всегда считал глупышкой и трусихой. Как оказалось, зря...
Все другие реплики потонули в общем гаме. Заку пришлось целую минуту колотить ножом по серебряному ведерку, чтобы добиться тишины. А когда она, наконец-то воцарилась, он произнес свою знаменитую речь. Я имею возможность привести ее слово в слово, потому что Алекс в тот вечер, по своей журналистской привычке прихватил с со-бой диктофон и все записал. Я попросил у него расшифровку пленки и переписываю ее ниже. Те глупые реплики, которые постоянно прерывали речь, я опускаю для экономии места и еще потому, что они действительно глупы.
Запись четвертая. Мая 6. Полночь.
"Дамы и господа! Дорогие друзья! Прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что все вы сегодня пришли ко мне. Не кривя душой, могу сказать, что безумно рад вас видеть. Впрочем, что я? В наши дни слово «безумно» звучит несколько зловеще. Я просто очень рад вас видеть. Вы, наверное, догадываетесь, что собрал я вас здесь неспроста. Клянусь, я это сделал в ваших же интересах, и сегодня никто из вас не уйдет от меня без подарка. Получать подарки приятно, но вдвойне приятнее делать их самому. Особенно в свой день рождения. Обещаю, мой подарок придется вам по душе, но об этом чуть позже. Для начала я хотел бы сообщить вам некоторые факты моей биографии и научной работы. Кое-что вам, конечно, известно. Например, то, что я пять лет возглавлял Институт Микробиологии, и что за некое открытие чуть не получил Нобелевскую премию. Но не всем известно, почему я оставил научную карьеру и, будучи профессором, сел за школьную скамью в семинарии. А дело в том, что между моим открытием и моей последующей хиротонией существует прямая связь. Мне удалось обнаружить и описать одну удивительную бактерию. Человеческий симбионт. Так вот, скажу, не лукавя: после обнаружения этой бактерии, у меня не оставалось другого выхода, как только надеть на себя рясу и стихарь. Как так? Я объясню. Возможно, некоторым из присутствующих мое объяснение покажется бредом душевнобольного, но есть здесь и те, кто – я это точно знаю – меня поймет. Я говорю о моих верных соратниках, с которыми мы вот уже несколько лет отстаиваем истину: о тебе, Ирина и о тебе, Алексей. Что же до остальных, то я умоляю их если не принять безоговорочно, то, по крайней мере, серьезно задуматься над моими словами.
Так вот, открытую и описанную мною бактерию, чем-то похожую на палочку Йер-сена, то – есть чумную, я назвал Diabolus Agaphangeli. Звучит курьезно, но это напраши-валось само. Итак: Diabolus Agaphangeli живет в лейкоцитах человеческой крови. Заметьте, каждого человека без исключения, любого из нас. Как я уже упоминал, это человеческий симбионт и его вирулентность , строго говоря, равна нулю. Иными словами, Diabolus Agaphangeli не приносит человеку вреда, но... приносит огромный вред. Сейчас это станет понятнее. Природная среда обитания чумы – земляные одноклеточные. Природная среда обитания Diabolus Agaphangeli, – образно говоря, то самое яблоко, которое Адам и Ева сорвали с Древа познания. Как теолог я утверждаю, (с этим, конечно, можно не согла-шаться), что появление в организме человека Diabolus Agaphangeli, – прямое следствие первородного греха. Дело в том, что открытый мною маленький чертенок являет уникаль-ную, единственную в своем роде непосредственную связь между миром синантропных микроорганизмов и человеческой психикой, человеческим Я, душой, если угодно. Чума просто угнетает сознание: курс соответствующей терапии, и все приходит в норму. Мой маленький чертенок сознание изменяет. Как наркотик. И под действием этого наркотика все мы находимся с самого момента своего появления на земле. Кстати, чтобы уж, заодно, развеять миф о поедании христианских младенцев, скажу, что именно на этой почве я и разошелся с нашей официальной догматикой. На почве демонологии. Мое убеждение со-стоит в том, что дьявола не существует. Он в нас самих. Всего-навсего. И никаких христи-анских младенцев, никакой малолетней проституции... Посмотрите на меня: вам кажется, что я похож на сутенера? А наши прелаты так уцепились за своего рогатого чертушку с его запахом серы, что обрушили на мою голову все громы небесные.
Человеческая душа, свободная от воздействия Diabolus Agaphangeli, думается, должна быть светла, чиста и отзывчива. В ней должно быть много любви ко всему живому и, прежде всего, к человеку. Как души Адама и Евы в раю. Что же касается моих чертенят, то, выделяемые ими токсины, можно охарактеризовать вкратце общеизвестным и избитым понятием грех. Грех гордого эгоизма, ненависти, разделения человека с человеком, извращения любви и подмены ее похотью. Именно мои чертенята незаметно подтал-кивают душу человека к саморазрушению, а значит – к небытию. Отсюда все войны, пре-ступления, предательства, словом, все без исключения мерзости и глупости истории чело-веческой, с самого ее начала и до настоящего времени. Все то, что у нас принято считать Божьим попущением и делом лукавого. Кстати, вы спросите: а что тогда такое традици-онные невротические и психотические расстройства? Есть ли тут связь с чертенятами? Признаюсь, этот вопрос очень мало, мною исследован: я только биолог, а не психиатр, но, насколько я могу судить, прямой связи тут нет. Есть косвенная. Полагаю, эти расстройства вызывает в чувствительных душах то социальное зло, которое обусловлено воздействием чертенят. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему дьявола нет? То есть, нет метафи-зического дьявола, каким мы его привыкли себе представлять. А физический, наш, сюсто-ронний, – вот он.
Никакое средство, совместимое с жизнью, против этого чертенка не действует. Впрочем... если только кто-то добровольно решится привить себе чуму, или аналогичную ей инфекцию... Дело в том, что Diabolus Agaphangeli, как я уже говорил, обитает в клетках белой крови. Там же пролиферирует и чума. Обе бактерии проявляют ярко выраженный антагонизм друг к другу: они физически не могут сосуществовать в одной среде и чумная палочка, как правило, в процессе деления полностью уничтожает чертенка. Но чума унич-тожает человека, а ее саму – антибиотики стрептомицинового ряда. И как только наступает выздоровление, чертенок снова забирается в вас от любого другого представителя хомо сапиенс. Без участия чумной палочки или ей подобных, он погибает только в одном слу-чае: если температура окружающей его среды, то есть температура тела человека подни-мется до семидесяти – восьмидесяти градусов Цельсия. Как вы понимаете, кипение крови с жизнью несовместимо.
А теперь я должен сообщить вам самое интересное. Вы уже поняли, друзья мои, что, благодаря Diabolus Agaphangeli, человеческий мир изначально лежит во зле. Однако долгие века и тысячелетия нам удавалось уживаться с чертенком. Впрочем, что там, ужи-ваться! Мы его воздействия даже не ощущали, списывая оное на особенности характера, влияние среды, модные психологические теории и тому подобную ерунду. Да, человек всегда был эгоистичен и жесток, но многие умели обуздывать свои аппетиты. К тому же, всегда находились люди, от природы чуждые всякого зла. Это происходило потому, что чертенок все это время был слаб, и поддаваться, или противостоять ему, было делом толь-ко нашей личной воли и нашего свободного выбора. Он как хрестоматийный бес подвер-гал нас искушениям, но мы, с Божьей помощью их преодолевали. Мы могли даже полно-стью нейтрализовать воздействие чертенят. За примером не надо далеко ходить: перечи-тайте жития святых и все увидите. В наше время ситуация, к сожалению, изменилась. Мы живем в век атома. Мирного, и не очень. Вспомните хотя бы катастрофу на Анкирской электростанции тринадцать лет назад. Радиационный фон за последние годы в некоторых регионах нашей планеты значительно повысился и продолжает повышаться. А мой черте-нок, надо вам сказать, весьма чувствителен к радиации и легко подвержен мутагенезу. Изменяясь, он усиливается и становится способен на многое, но чтобы проявить свою вредоносность в полной мере, ему необходим некий толчок, катализатор. Таким катализа-тором у нас явилась чума. Мутировавший Diabolus Agaphangeli, столкнувшись с чумой, начинает интенсивно размножаться и становится так силен, что способен полностью уничтожить малейшие ее следы в организме человека. Вплоть до регенерации поврежден-ных тканей, снятия токсикоза и блокады синдрома внутрисосудистого свертывания. Более того, чумная палочка становится, своего рода, питательной средой для еще более интен-сивного размножения и усиления чертенка, который теперь безраздельно завладевает соз-нанием своего хозяина. В результате, мы имеем дело с уникальным инфекционным психо-тическим расстройством, которое я назвал Dementia abjuncturae. Безумие разъединения, потому что оно уничтожает все межличностные и социальные связи между людьми. Ос-новной симптом этого расстройства следующий: больному становится невыносимо рядом с себе подобными. Это чем-то похоже на тошноту. Больной перестает различать в своем соседе духовный облик. Он видит только ходячее мясо пополам с испражнениями. Он стремится остаться один во всем окружающем его пространстве, и его ненависть не оста-навливается ни перед чем. В этом состоянии примерный отец семейства способен убить своего маленького ребенка только за то, что тот на него посмотрел. Часто, больной начи-нает испытывать, так сказать, аллергию на самого себя, и, не в силах это вытерпеть, кон-чает самоубийством.
Тот, кто переболел чумой, заражает других уже полностью активным вирусом Di-abolus Agaphangeli. Также, сбесившихся чертенят переносят чумные блохи xenopsylla heopis. Бактерия чрезвычайно мала, так что ваши респираторы, дамы и господа, это вздор. Поймите, то, что нам угрожает, гораздо страшнее, свирепее и бесчеловечнее чумы. И если этого не остановить, мы просто перегрызем друг другу глотки. Человечество вымрет от глобального самоистребления».
«Зак, миленький, а как же лекарство»?
«Я, кажется, уже говорил: его не существует. Впрочем, есть одно средство. Навер-няка оно покажется вам сомнительным, но именно ради него я надел рясу и стихарь. Я го-ворю о вере. Я думаю, хотя бы чисто теоретически никто не станет отрицать, что единст-венный способ борьбы с дьяволом в душе – это вера. Не только в Бога. Вера – это очень широкое понятие. Например, вера в собственную волю, в способность противостоять ин-фекции. Вера, какою бы она ни была, может творить чудеса, так как является, по сути, энергией духа, которая управляет телом, и способна преобразовывать его. Хотите доказа-тельств? Пожалуйста. Возьмем такой банальный случай: двум людям, имеющим одно и то же заболевание, прописывают один и тот же препарат. Первый – искренно верит в эффек-тивность лекарства; второй – сомневается. В результате, первому этот препарат помогает, а второму, наверняка даже вредит. И дело тут не в индивидуальных особенностях орга-низма, а в вере. Это факт, с которым я сам не раз сталкивался в своей практике. Нужно просто поверить, что мы сильнее какой-то жалкой бактерии ‹...›
Запись пятая. Мая 7. 18.50.
Пока Зак говорил, большой Ник хмурил свои бесцветные брови, наливался кровью, так что его лицо становилось почти одного цвета с костюмом, и возмущенно пыхтел. Потом, не выдержал, все-таки. Хватил по столу пухлым кулачищем и прошипел сквозь зубы: «господин Агафангел, не компостируйте нам мозг своей верой. Нас интересуют конкретные вещи. Лекарство: есть оно, или нет?!»
Зак улыбнулся как хитрая рыжая лиса и ответил: «что ж, простите меня, господа, я вас немножечко обманул. Хотелось, так сказать, поддержать интригу. Я обещал, что не отпущу вас без подарка и выполняю свое обещание. Лекарство существует. Вот оно».
Он расчистил на скатерти место и, прямо-таки жестом фокусника достал из-под стола черный кожаный чемодан. Раскрыл, и немного приподнял за крышку, чтобы все увидели его содержимое. Чемодан оказался доверху набит маленькими прозрачными па-кетиками с латинскими ярлычками. Внутри были белые таблетки.
«Подходите, господа, берите, не стесняйтесь», сказал Зак. «Вот, Варви, принимайте три раза в день перед едой. Это поможет. Это вполне эффективное профилактическое средство, только не забывайте, о чем я вам сейчас говорил». Он начал сам раздавать паке-тики гостям, и весь наш класс, кто жадно, кто нерешительно, потянулся к чемодану. Паке-тики взяли все, кто-то даже по два, или по три. Только одна Арнеомэ встала на дыбы и завизжала через свой респиратор: «а этот препарат прошел клинические испытания, госпо-дин маньяк? Он значится в списке А, или в списке Б?! Я не собираюсь пить непроверен-ные таблетки! А, что если... что если вы решили меня отравить?! Что?! Что тогда?! Вы за эти выходки ответите, Агафангел! Господин Ксилокефал! Ну, что вы там сидите как пень?! Что вы не арестуете этого выродка?!»
Наш полицейский и вправду все так же сидел понуро на своем месте, и за весь ве-чер даже не обмолвился ни одним словом. Честно сказать, я о нем почти забыл из-за всех этих сегодняшних потрясений, а теперь, когда он, молча, встал и медленно направился к Заку, даже вздрогнул. Испугался за нашего профессора. Хотел было мигнуть Алексу: он бы мне помог задержать Ксилокефала на минутку, чтобы Зак успел убежать, но тут поли-цейский сделал такое, что у меня челюсть отвисла от удивления. Он остановился перед Заком, несколько секунд постоял, заглянул ему в глаза, а потом вдруг бухнулся на колени и тяжело проговорил: «благословите меня, отец, и простите, я»...
Зак улыбнулся своей хитрой лисьей улыбкой, бегло его перекрестил, сказал, усме-хаясь: «встаньте, Валент. Мы не в церкви». А Ксилокефал рассказал ему, что вчера в уча-стке почти до смерти забил одного молодого парнишку, который попался с марихуаной. Он не хотел этого делать, но все-таки сделал: будто в него кто-то вселился. Наверно, этот чертов вирус, проклятые дьяволята.
Зак ответил: это прекрасно, что он раскаивается: «все мы грешны, Валент. Возьмите эти таблетки и постарайтесь сделать так, как вам велит ваша совесть». Ксилокефал взял протянутый ему пакетик и попросил еще пару: жене и детишкам. Зак кивнул. Полицейский рассовал по карманам таблетки, потом отстегнул с пояса свои наручники, бросил их на стол, как посетитель дешевой харчевни бросает на стол мелочь, поклонился и вышел из ресторана.
«За подкреплением побежал»: каркнула, было, Варвара, но Алекс хмыкнул и по-крутил пальцем у виска. Арнеомэ обиделась. Сказала: «ну, знаете, если уж представители власти»!.. Злобно топнула ножкой и тоже побежала к выходу.
«Дорогие друзья», улыбнулся Зак, проводив ее глазами: «надеюсь, мой праздник удался, и вам сегодня было так же весело и хорошо, как и мне. А теперь, не сочтите за бестактность, но раз уж госпожа Арнеомэ нас покинула, то и я вынужден последовать ее примеру. Все мы с вами хорошо ее знаем: самое большее, через пятнадцать минут, здесь действительно будет полиция. Думаю, проблем с властями не нужно ни мне, ни вам: еще раз прошу меня извинить: я люблю рисковать, но всякий риск не должен переходить в безрассудство. М-да... пожалуйста, выпейте еще раз за мое здоровье. Угощайтесь смело: все стерильно и, главное, господин Платон, оплачено. Будьте здоровы, друзья»...
Зак замолчал, а я подумал, что он всегда останется для меня человеком загадкой. Даже если я его узнаю как самого себя. Потому что он... странный? Может быть. Но это в нем не главное. А что тогда? Не то ли, что он похож на умного доброго ребенка? Или он и есть умный добрый ребенок?.. Неужели обычная доброта в нашем мире выглядит на-столько странной вещью?..
Я посмотрел на Кору. Она опустила голову, и рассеянно перебирала в руке пакетик с таблетками. Она почувствовала мой взгляд. Подняла на меня глаза и вдруг улыбнулась совсем как тогда, давным-давно. Этой простой улыбки я вынести не смог: обнял ее, ут-кнулся лицом в ее плечо и заревел ‹...›
Почему-то исчезновения Зака никто не заметил. Точно, он как цирковой фокусник растворился в воздухе. Когда за окнами завизжали сирены, все продолжали сидеть на сво-их местах. Потом в залу ресторана вбежало человек десять полицейских во главе с доме-стиком. Этим ребятам опять не повезло: им пришлось проверить у нас документы, изви-ниться за беспокойство и ретироваться. Да, и вообще, какое им дело? У Алексея Мегадуки, нашего доброго друга и журналиста, известного своей лояльностью, сегодня день ро-ждения. По этому поводу он собрал здесь своих одноклассников и устроил пир во время чумы: метрдотель и официанты могут подтвердить. А растлителя малолетних Захарию Агафангела никто из нас лет пятнадцать не видел. С самой школы.
После визита полицейских все стали потихоньку собираться: «Ник», сказала мне Кора: «я устала. Пойдем домой» ‹...›
Запись шестая. Мая 10. 4.03 утра.
Кора спит. Какая она красивая во сне! А я, почему-то, никогда не обращал внимания. Бедная девочка... Сейчас она улыбается: губы у нее припухлые, четко обрисованные и красные. Ни у кого нет таких красивых губ. А верхние веки закрывают ресницами нижние какой-то неуловимо изогнутой прекрасной линией... Нет, я, все-таки, не мастер описывать. Да, и никто, наверно, не смог бы. Это надо видеть. И не мельком, а долго-долго смотреть, не отрываясь, как я только что на нее смотрел... Как все в ней хрупко, нежно... По-моему, настоящая красота только хрупкой и может быть. Такая, которая легко перестает быть, и от этого приобретает в миллиарды раз большую ценность. Нет, это неоценимо. Все крепкое в мире имеет свою цену. Все хрупкое – бесценно. Крепкое может быть надежным и практичным, но прекрасным никогда. Крепкое не так жутко потерять...
До рассвета еще далеко, а мне не спится. Значит, надо писать. Я отгородился шир-мой, включил настольную лампу и присел к столу. До нашей постели свет почти не доста-ет. Только маленькая полоска: надеюсь, она не помешает спать моей девочке. Я бы ушел со своей тетрадью в другую комнату, но не могу. Хоть изредка, но мне надо ее видеть. Я и сейчас немножко о ней думаю. О ней, и об этих заковых чертенятах. У меня до сих пор в голове не укладывается: неужели все из-за какого-то паршивого микроба? Неужели, если бы не было этой нашей новоявленной чумы, люди были бы чище, свободнее, искреннее, добрее? Были бы даже не люди, а персонажи какой-то красивой и назидательной сказочки про светлое будущее? Человеколюбие, искренность, бескорыстность... не бред ли? Не слишком ли пафосно и громко звучит? Может, все-таки, все врет наш дорогой Зак? ‹...›
Кажется, началось. Из изолятора убегают люди. Алекс мне позавчера рассказывал, что в седьмом районе, возле св. Анастасии полиция поймала одного такого беглеца. Он бежал по улице и на ходу швырял в прохожих камнями. Его удалось связать и привезти в участок порта Контоскалион. На следующее утро в участке, между полицейскими ни с того ни с сего началась перестрелка. Погибли все. В том числе и задержанные, которые были в камерах. А я, недавно на Месе видел такую картину: возле северного портика стоял тент какого-то сумасшедшего лотошника. В привычном смысле сумасшедшего. Просто, какой-то кретин вздумал продавать кукол в виде смерти в черном саване и с косой. Не понимаю, как ему вообще позволили торговать на улице, да еще такой дрянью, хотя... по-моему, всем уже все равно. Все, конечно, его обходили стороной, но одному папаше пришло в голову купить подарок дочке, маленькой девочке. Девочка стала упираться, кричать, что не хочет эту куклу, но папаша ее схватил за ручку и поволок к лотку силой. Пока он доставал деньги, девочке удалось выскользнуть и убежать, а папаша расплатился, взял куклу, треснул ее об мостовую, плюнул, и пошел совершенно в другую сторону. О своем ребенке, наверно, даже не вспомнил... Я тогда еще подумал о Заке. Чего он ждет? Или просто трусит? Ведь, наверняка же он может хоть через бывших коллег по институту распространить свои таблетки среди горожан. Почему он этого не делает? Или ничего не видит? Или составил себе касту избранных и теперь решает: кто спасется, а кто нет? А все остальные, – почти пять миллионов? Они в чем виноваты? Еще недавно у меня о нем было совсем другое мнение... А теперь просто в догадках теряюсь. Пытался расспрашивать Алекса, но он вообще не хочет на эту тему говорить. Я и не думал, что он такой скрытный... Кстати, ту девочку зовут Пел. Она живет теперь у нас, и мы ее откармливаем заковыми таблетками.
А вчера вечером меня посетил сам человек загадка. Разговор у нас с Заком был странный, и осадок после него остался тоже... Мне просто стало не по себе. Жутко стало. Ладно, надо писать все по порядку. Мы сидели с ним на кухне тет а тет: он принес бутылку кесарийского. Кору он не пригласил к нашей беседе. Я только потом понял, почему.
Конечно, я не мог его не спросить о таблетках. Почему их еще не раздают горстями на каждом перекрестке вместо этого дурацкого стрептомицина? Тогда он посмотрел на меня своими лисьими глазами и ответил вопросом на вопрос: а что я сам по поводу этих таблеток думаю? Как мне кажется, помогут они победить заразу, или нет, и какие у меня вообще ощущения от их приема? Я, не раздумывая, ответил, что нам троим, они помогают. По крайней мере, мне. Да, и Коре тоже: «я же ее почти всю жизнь знаю и умею угадывать самые крохотные перепады ее настроения. Что я могу сказать о себе? До того, как я начал их принимать, я чувствовал себя как-то не в своей тарелке. Эта идиотская размолвка с женой, и все остальное... А теперь... Ты говорил, что твои бактерии разъединяют людей, разрушают между ними связи, а меня наоборот сейчас тянет к людям. Я иногда ловлю себя на мысли, что мне хочется всех любить. Хотя, умел ли я когда-нибудь вообще любить? Не знаю».
Зак меня слушал, и в эту минуту был похож даже не на лису, а на сытого довольного рыжего кота. Осклаблялся до ушей, и разве, только не мурчал. Когда я умолк, он засмеялся, хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Ник, мать твою! Это же действует! Даже я, грешный, малую толику сомневался, а это действует!»
Я сказал: да, похоже, что так, и что он – гений, только почему он не думает обо всех остальных? В городе несколько миллионов человек, которые нуждаются в его таблетках. Он возразил, продолжая смеяться: «Ник, да причем тут я? Это не я гений, а тот, кто додумался до такой простой и великой вещи! Только подумай, Ник: это лежало на по-верхности. Достаточно было протянуть руку, а до него, почему-то никто не мог этого сде-лать».
Я чуть на него не обиделся. И впрямь, что тут смешного? И зачем он темнит? Я ни слова не понял из его восклицаний, а он, меня не слушая, продолжал умиляться: «Ник! Как это подтверждает мою теорию! Ты хоть знаешь, друг мой, что это за таблетка? Каков ее химический состав?»
Да, откуда же мне было знать!
«Это самое обыкновенное плацебо. Чистый мел. Таблетка-пустышка. Абсолютно безвредна, да и бесполезна, но у тебя возникает иллюзия приема настоящего лекарства и, иной раз, это может помочь, например, при неврозе. Чисто психологический эффект. Мо-мент веры».
Я, все-таки, привык себя считать человеком сдержанным. Но тут, чуть не вскочил и не набил ему его наглую рыжую морду. Получается, весь этот экстремальный день рож-дения, все это... Выходит, он позвал всех нас только для того, чтобы над нами поиздевать-ся? Потешить свой застарелый школьный комплекс неполноценности? Действительно, хитра эта рыжая лисица. И как умеет играть! Хотя, это даже не хитрость. Скорее, под-лость... Так я тогда подумал.
«Ник, Ник, успокойся, послушай меня!» Он усадил меня обратно за стол и налил мне полный стакан вина. Я машинально выпил, как воду. Меня трясло. Зак, наверно с полминуты серьезно смотрел мне в лицо. Потом сказал: «вспомни, я же вас всех преду-преждал, что сыворотка против этой заразы невозможна. Что погибает она только при плюс восьмидесяти Цельсия внутри тебя. Если тебе так жалко эти несколько миллионов, давай подожжем город, и тогда, задыхаясь в дыму и крича от боли, каждый за секунду до смерти почувствует себя свободным. А если»...
Я не дослушал, крикнул ему в лицо: «а зачем тогда это все?! Зачем твои таблетки-пустышки?! По-моему, ты просто скотина, Зак. Извращенец. Может, о тебе не зря тогда все газеты писали»...
«Ник, прости меня ради Бога». Зак прикрыл глаза, и некоторое время сидел непод-вижно и, молча. Потом сказал: «только... я не чувствую себя виноватым. Маленькая ложь, да, но... Знаешь, я просто хотел провести эксперимент. И, насколько я могу сейчас судить, – выводы, конечно, делать еще рано, – этот эксперимент имеет кое-какие шансы оказаться удачным. Я же говорил, что с дьяволом можно бороться только верой. Вы... ты, по край-ней мере, поверил в эти таблетки: и вот результат. Кстати, Елена на следующий день ра-зыскала меня через Алекса. И, представляешь! – тоже взяла пакетик. Просто потребовала... Кто знает, Ник. Может быть я не прав. Тогда, как только это выяснится, можешь смело сдавать меня полиции. Если к тому времени еще останется полиция. Но, если я прав... Знаешь, я долго думал о природе моего вируса в свете теологии, и вот к какому выводу пришел: создавая мир, от бесконечного космоса до мельчайших микроорганизмов и даль-ше, до бесконечно делимых элементарных частиц, Бог не творил зла, потому что оно про-тиворечит самой Его сути. Я не буду вдаваться в традиционную демонологию, это не ин-тересно. Интересно другое. Мой дьявол – это зло. Конкретное физическое зло, хотя ему всегда и приписывали потусторонние свойства. Как было возможно его появление на зем-ле? Я, если ты помнишь, тогда, в ресторане говорил о грехопадении, и о прямой связи это-го события со свойствами моего дьявола. Раз всеблагой Бог его создал, эти свойства изна-чально никак не могли быть злыми. Значит, эта бактерия изначально исполняла в миро-здании совсем другую функцию. Первородный грех, по толкованию теологов, исказил природу человека и всего мира. Соответственно, природа моего дьявола стала иной, изме-нилась его функция, направленность действия. И, коль скоро, после пресловутой истории с яблоком он начал подталкивать человека ко греху, значит, до этого он, скорее всего, был чем-то вроде... стимулятора совести. Например, делал человека менее толстокожим, давал возможность почувствовать чужую боль как свою собственную. Отсюда вывод: если сво-бодная воля человека когда-то оказалась сильнее его собственной совести, то почему бы ей не оказаться сильнее своего греховного безумия? Главное, еще раз повторяю, – пове-рить в такую возможность. А это возможно, Ник, что, будем надеяться, и подтвердит опыт с таблетками. Кстати, я бы советовал тебе сходить на наши встречи: мы собираемся каж-дый будний день с шести до девяти вечера в той же самой «Элевтерии», в подвале. Та-мошний ресторатор – мой верный прихожанин. Зайдешь с черного хода, нажмешь кнопку вызова, скажешь пароль – «Amor conjuncione conjugat» – я тебе запишу, – и тебе откроют. Там у нас есть один замечательный проповедник: он просто чудесно умеет объяснять, не то, что я. Ты послушаешь его и все поймешь. Кстати, ты его, хорошо, знаешь: это Алекс Мегадука».
Я подумал об Алексее и о нашем позавчерашнем разговоре. Если уж сам Алекс по-верил Заку, то мне... что? Не остается другого выхода? Только вот, как он умудрялся все эти годы скрывать от меня, от лучшего друга свое... сектантство? Почему не сказал раньше? Думал, что я бы ничего не понял, или, что я еще пока не готов?.. Я отхлебнул вина и ответил так: «спасибо, конечно, но я в Бога не верю. А самое главное, в толк никак не могу взять: чем ты отличаешься от средневековых шарлатанов, которые, кажется, пытались лечить чуму прижиганием?»
Он улыбнулся и сказал, что это были самоотверженные люди. Они приходили к больным, не думая, что могут заразиться сами. Они верили в свои силы и в помощь Про-видения: «Ник, никогда не забывай эти простые слова: будь у вас веры хоть с горчичное зерно, вы приказали бы этой горе: подвинься»...
Я скрежетнул зубами. Зак это заметил и тактично сменил тему: «ладно, я чувствую, для тебя это все демагогия. Я не ливонский рыцарь, чтобы обращать в веру огнем и мечом: она вообще не терпит принуждения. Забудем. Кстати, я вообще не ради теологических дискуссий к тебе приходил. Твоя жена мне рассказывала о вашей, как ты сказал, размолвке. Пожалуй, тебе самому все это кажется немного странным, не так ли? Я знаю, как ты ее любишь, и как она»...
Я постарался как можно спокойнее его попросить, чтобы он, хотя бы не лез в мою личную жизнь: сам как-нибудь разберусь. А он: «да, нет, я не об этом. Просто у меня воз-никли кое-какие соображения... научные соображения, и в связи с этим у меня к тебе не-большая просьба. Видишь ли, мне нужно немного твоей крови. Буквально пару капель».
«Для ритуала? Что я тебе, – христианский младенец?» – съязвил я.
Он опять засмеялся: «Бог с тобой. Для анализа».
Я потребовал объяснений. Он начал что-то говорить, но так путано, что я почти ничего не понял. Дескать, что-то похожее на его деменцию у меня возникло еще до начала эпидемии, протекало в ослабленной форме и быстро прекратилось. Это наводит его на ка-кую-то мысль, дает право надеяться на что-то... Словом, он пока не знает, как это объяс-нить: все на уровне догадок, но эти догадки ему необходимо поверить алгеброй.
Сам не знаю, почему, я не мог на него злиться. Махнул рукой: «валяй, мол, делай свои анализы. Только, пожалуйста, не говори ничего Коре и Пел про таблетки. Может быть ‹...›
Запись седьмая. Мая 12, 6.30 утра.
Теперь их у нас уже трое. Чудесные внимательные глазенки, в которых навсегда застыла ‹...›
Запись восьмая. Мая 17. 3 ч. ночи.
На улицах жутко. Изредка попадаются трупы. Многие с каким-то нечеловеческим зверством изуродованы и искалечены. На это невозможно смотреть. Хорошо, нашлись люди, которые отважились добровольно их убирать и хоронить. Монахи. Кто-то еще в апреле испугался, и вместе с патриархом и высшим клиром сбежал на Афон. А те, кто остался в городских монастырях, вышли на улицы и стали божедомами. Сами. Их об этом никто не просил. Мне приходится часто видеть на улицах их черные тощие фигуры и фургончики с грубо намалеванным крестом. Они работают в обычных марлевых масках. Просто подходят, просто берут зараженного покойника и кладут в фургон. Потом еще хоронят и отпевают по всем своим правилам. Удивительные люди. Им нужно в ноги поклониться за их труд. Если бы не они, то к нашим семи язвам египетским давно бы прибавилась какая-нибудь восьмая и девятая...
Недавно, закову деменцию, – ее у нас называют «чумой» по привычке, подхватили врачи изолятора. Теперь он разгромлен и пуст. Те, кто выжил из врачей и из их пациентов, естественно сбежали. Хотя... может, и врут. Алекс сам не уверен. Это он, с тех пор, как его газета закрылась, снабжает меня слухами. А, что ему еще остается? Достоверной инфор-мации у нас теперь нет: телефон отключен, газеты не выходят, все главные имперские те-леканалы показывают красно-синюю пыль. Изредка, когда нет сильных помех, удается поймать соседнюю фему , или какую-нибудь иностранную радиостанцию, но у них, о том, что творится в городе, знают еще меньше нашего.
Слава Богу, пока есть электричество и холодная вода. Говорят, всего шесть, или семь районов может пользоваться такой роскошью. Но все-таки, на электростанции и во-донапорных башнях еще тоже работают люди! Я читал, что когда в России была война, и враги почти два года осаждали главный русский город, то в этом городе работало все: да-же театры и библиотеки. Есть там было нечего. Люди падали и умирали от голода возле станков, замерзали, но продолжали работать и не сдавались. Я думаю что те, кто еще у нас работает и помогает нам выжить, достойны восхищения не меньше, чем эти русские...
А вот газа и отопления давно нет. Если бы не электрический чайник, нам при-шлось бы искать дрова и устраивать посреди квартиры очаг. Ведь даже если просто захо-чется пить, нужно сначала вскипятить воду. Только тогда ее и будет можно пить без опа-ски.
Продуктов теперь тоже почти не достать. Все консервы из магазинов разворовали, а что-нибудь менее герметично закрытое едят только «чумные» безумцы и нищие ма-родеры, которые сами как безумцы. Провинции шлют нам составы с продовольствием, но военные их редко пропускают в зону карантина. Похоже, они решили, что нас и кормить-то не стоит: чем быстрее сдохнем, тем быстрее все кончится. Эти господа пока не догады-ваются, что вслед за нами сдохнут и они тоже. Соседние государства опускают гумани-тарную помощь с вертолетов, но это все оседает на таможне. Никаких властей в городе не осталось, даже полицейские из своих домов носа не кажут, а на таможне завелся какой-то местный царек. Сидит на наших консервах и сбывает их по двойной цене. Денег почти ни у кого нет, но перед таможней в квартале Галата против всех мыслимых санитарных пра-вил – постоянная давка. Царек берет все: золото, драгоценности, антикварные вещи, кни-ги. Иногда голода боятся больше чем заразы. Но время от времени случается так, что ка-кой-нибудь один человек из толпы кидается бежать, или начинает кричать и бить других. Тогда площадь перед таможней мгновенно пустеет. Люди уже научены горьким опытом. Мне самому тоже частенько приходится там бывать. А что делать? У меня ведь Кора и дети. Вместе с Пел уже семь человек. Пять девочек и два мальчика. К Пел я давно привык, а остальных еще немного путаю. Но это не страшно. Главное, слава Богу, все пока здоро-вы. Зак говорит, что детишки чуть меньше восприимчивы к «чуме», чем взрослые. Будем надеяться. Пока как-нибудь проживем. Кстати, Зак с Алексом, иногда, нам подкидывают консервы. У них, оказывается, есть лишние. И, где только берут?!..
Да, Зак. Совсем забыл про него написать. Благодаря бесправию городских властей, он недавно легализовался. Открыл в своей «Элевтерии» «Лазаретто св. Конъюгации», по-развесил на фасаде плакаты о том, что такое наша новая чума dementia abjuncturae, и с чем ее едят, и вовсю занялся шарлатанством. Раздает свое плацебо направо и налево. В первый день его чуть камнями не побили, а потом, подумали-подумали, вспомнили прежние заслуги и начали брать. Теперь там почти такая же толчея, как возле таможни в Галате. Алекс утверждает, что вчера один «чумной» исцелился. Говорит, сам видел, собственными глазами. Врать он, конечно, не станет, но если честно, как-то сомнительно это все, насчет исцеления верой. Мое семейство, слава Богу, здорово. И Кора, и Пел, и ребята... Все верят? А я, что? Получается, тоже верю? Да, как же это можно верить во что-то, когда знаешь, что то, во что ты веришь, – полная фикция?
Там, у них в «Элевтерии» был небольшой подпольный радиоузел. Так, они развер-нули широкое вещание, и теперь в городе опять появилось свое радио. Передачи в основ-ном медицинские и религиозные: какой-то «Голос надежды», «Голос общественного здо-ровья»... иногда, правда, бывает музыка. Вчера, например, передавали «У дверей святой Софии» Ники Ставр. Двести лет этой песни не слышал ‹...›
Запись девятая и последняя. Индикта 13, июня 5, 0.04.
У меня остается последняя ночь, чтобы более-менее подробно рассказать обо всем, что случилось за эти две страшные недели. До этого я просто физически не мог писать, а завтра уже не получится. Завтра утром я попрощаюсь с Корой, с нашими детишками, – их у нас уже двенадцать: двенадцать маленьких хорошеньких родных человечков, – и пойду к Заку в лабораторию, чтобы уже вряд ли когда-нибудь выйти оттуда. Я сам так решил. Во-первых, у меня просто не было другого выхода, а во-вторых... это такой шанс, который упускать нельзя. Ведь это действительно что-то гораздо большее, чем просто возможность спастись. То, о чем и не мечтал никто. Ради этого стоит умереть... Умирать не страшно. Особенно теперь, когда смерть у всех вошла в привычку и жизнь одного человека ничего не стоит. Мне только жаль расставаться. С Корой, с детишками: я к ним слишком привязался, и они меня тоже по-настоящему полюбили. С ними душа отдыхает и не хочется думать ни о чем плохом... Я не знаю, прав ли Зак в своей вере, права ли вообще религия: я так и не смог поверить, и уже никогда не смогу, но... если все-таки, мы все встретимся когда-нибудь там, в небесах, это будет очень хорошо. Это будет справедливо.
‹...› «Чума», ее тогда окрестили «захарьевой чумой», пробралась в монастыри Кон-стантина Липса и Вирса: здоровых монахов оставалось совсем мало, и трупы убирать было почти некому. Они так и гнили на улицах. К тому же в конце мая началась ужасная жара: вонь повсюду стояла просто дикая. Электричество и воду все-таки отключили: наверно заболели последние рабочие. Какой-то безвестный инженер додумался задействовать му-зейные экспонаты: наполнить цистерны Бонос, Мокия и Филоксена, и пустить воду по ак-ведуку Валента. К счастью, древняя система водоснабжения оказалась исправной: наши предки строили на совесть. Все стали добывать воду из водосборника Нимфеум Максимум, как много веков назад. Все, что было в городе деревянного, растаскивали на дрова. Грабили музеи пинакотеки и библиотеки; в ход шли даже самые редкие старинные кни-ги, картины: надо же было на чем-то кипятить воду. Часто случались пожары: некоторые нарочно прыгали в огонь, в надежде, что вирус погибнет, а они успеют выбраться ‹...›
Люди начинали умирать еще и от голода. Ели все подряд, даже подъедали за «чум-ными»: главное, чтобы это было сварено. Я слышал, «чумные» разорили единственный состав с продовольствием, который в конце мая пропустили в карантинную зону: кое-что съели, а все остальное подожгли. На Никейском вокзале тогда видели много их трупов: дрались из-за еды. Торговля в Галате закончилась. Пока там, на таможне сидел царек, со-хранялась какая-то видимость порядка и стабильности, но потом его убили, а таможенные склады разграбили. Нам, правда, продолжали опускать гуманитарную помощь, но она ис-чезала мгновенно и неизвестно, куда. А в двадцатых числах мая к нам прилетали ино-странные волонтеры. Горели желанием нас вылечить, хотя, откуда им было знать, что та-кое наша чума? Привезли с собой кучу консервов, лекарств, и всякого медицинского обо-рудования. Они обосновались в госпитале св. Богоматери Халкопратийской, в четвертом районе, но и суток не продержались. Наверное, мы, которые еще не потеряли рассудок в нашем аду, по горло надышались этим воздухом и стали чуть-чуть сильнее. А на свежего, непривычного человека, вирус действует почти мгновенно. Ни маски, ни защитные кос-тюмы, ни дезинфекция их не спасли: к утру все до одного друг друга перебили. Консервы, конечно, исчезли, а герметичные контейнеры с оборудованием Зак обработал паяльной лампой и забрал себе. На всякий случай.
Кстати, о его пресловутых таблетках. Я не знаю, на кого они действовали, а на кого нет. Знаю только одно: «чумных» становилось все больше и больше. Здоровые люди либо погибали от рук безумцев, либо сами в них превращались. Но я не могу его винить за то, что он дурил головы отчаявшимся людям. Он просто старался им дать хоть немножечко надежды.
Многие боялись выйти из дома даже по самой крайней нужде: за водой. Если ты куда-то шел, у тебя было очень мало шансов, что ты доберешься туда живым. Горстка уцелевших полицейских во главе с нашим знакомцем Ксилокефалом, решила ходить по домам и раздавать оружие всем здоровым. Зак не одобрил: сказал, что так мы только бы-стрее друг друга перебьем. Я думал по-другому: без оружия быстрее перебьют нас, и не выходил из дома без пистолета, который мне принес Валент. Мне было очень жаль этих бедолаг «чумных», ведь они еще вчера были обычными людьми: любили кого-то, о ком-то плакали, но еще больше мне было жалко свою жену и своих детей...
Сказать честно, я не знаю, как мы выживали в этом аду: что ели, чем кормили де-тишек, но, как сказал тот господин, который падал с крыши небоскреба, – какое-то время все было благополучно. А два дня назад, случилось самое страшное. Ранним вечером, ко-гда солнце только начинало краснеть, мы все сидели в большой комнате на полу. Как обычно тесно прижались друг к другу и смотрели на огонь очага, который устроили в ши-роком оцинкованном тазу. Посередине я с Корой, а с правой и с левой стороны, полукру-гом наши детишки. Мы молчали, потому что, о чем еще нужно говорить, если день прошел хорошо, все здоровы, если я вернулся домой, «чумные» никого не убили, и завтра никто не умрет с голоду?
Я смотрел на детишек и думал об огне. Он светлый и кажется нежным и ласковым, как язык щенка. Когда смотришь на него, хочется погладить его развевающиеся волосы, но если ты это сделаешь, он обманет и причинит боль. Он добрый, но в тоже время злой. Наверно, он сам не знает, какой он на самом деле, да ему и некогда узнать об этом: его душа мечется, только поэтому он и живет. Он нас спасает, потому что в нем погибает наша чума, но чтобы спасти, ему сначала нужно убить. Как это похоже на человека! Он так же любит и ненавидит, убивает любовью и спасает ложью, он так же горит и обманывает своим мягким трепетом. Он так же легко гаснет... Может, огонь это и есть отражение че-ловека в каком-нибудь небесном зеркале? А если когда-нибудь все-таки будет другой че-ловек, свободный от своей чумы: тот, о котором мечтали все эти Томасы Моры, Кампа-неллы, Руссо и Фурье, – нет, – тот, о котором они даже не мечтали! Неужели он сможет не метаться, а светить ярким и ровным светом? Гореть, но не обжигать, не обманывать поневоле? Неужели это возможно?..
Мы сидели, а потом, Кора вдруг от меня отодвинулась, взяла за руки Пел и Зою, еще одну нашу девочку, и сказала им: «пойдемте гулять. Смотрите, какой красивый закат! Не хочется сидеть дома». Я поначалу не понял, что это ей такое пришло в голову, а вот, Пел сразу поняла: вырвала свою ручку из кориной ладони, убежала в другой конец комна-ты, забилась там в угол и заплакала. Она еще не успела добежать, а все наши детишки как по команде стали медленно отодвигаться от Коры. В их глазенках был страх.
Я спросил: «что с тобой, девочка? Какие прогулки?» – и хотел положить ей на плечо руку, но она дернулась, как от удара током и закричала, чтобы я к ней не прикасался, а девочкам: «Пел! Зоя! Цыплята! Нам надо идти!»
У меня просто не было времени почувствовать, что сейчас случилось: что ЭТО СЛУЧИЛОСЬ МОЕЙ КОРОЙ. Я только успел проглотить твердый комок, а потом, сразу же, в моей голове крик о Коре перекрыла другая мысль: надо действовать. Кора только сделала движение, чтобы подойти к Пел, а я уже схватил ее за талию и крепко сжал. Она почувствовала мое прикосновение за секунду до этого, но я успел: опять вздрогнула, стала кричать, вырываться, извиваться как змея. Она слабая хрупкая женщина, но в этот момент она была сильна как боксер-тяжеловес. «Чумные» вообще сильнее здорового человека. Детишки все разинули рты и смотрели. Они даже не сразу опомнились, когда я им крик-нул: бегите все в библиотеку и закрывайтесь! Живо!
Не знаю, как у меня получилось дотащить Кору до нашей спальни и закрыть дверь на замок. Она чуть не вырвалась несколько раз, и исцарапала мне все лицо ногтями. Как только я ее выпустил, она еще сильнее вскрикнула, отпрянула, потянулась пальцами к мо-им глазам, но резко отняла руку и юркнула под кровать. Я слабо соображал. Только знал, что не могу ее упустить: если я сейчас выскочу отсюда и запру ее, она убежит через окно. Я ее больше никогда не увижу. Значит нужно как-то ей помешать в этом. Но как? Тогда я чувствовал себя... наверно, это было чувство гладиатора, который один на один на арене с диким зверем. Я потом сам удивлялся этому своему хладнокровию, а тут у меня была только одна цель: связать эту дикую кошку, слишком дорогую мне дикую кошку, отнять у нее возможность свободно передвигаться. Пока я стоял у двери, Кора только мутными злыми глазами смотрела на меня из-под кровати. Но когда я сделал один маленький ша-жок, она сразу заверещала – другого слова не подберу: «крыса! Кры-ы-са!» Она мне рас-сказывала, что в детстве однажды видела новорожденных крысенышей – розовых и скользких: комки шевелящегося розового желе. Они у нее всегда ассоциировались с чем-то самым гадким, тошнотворным, отвратительным, а теперь таким «крысенышем» стал я...
Я помнил, что у меня здесь были ампулы со снотворным и упаковка одноразовых шприцев: мне когда-то прописал врач, но я быстро перестал колоть – ненавижу лекарства, когда в них нет особой нужды. С тех пор они пылились в столе. Снотворное сильное: лучшего способа усмирить Кору, и придумать нельзя было. Но, чтобы достать ампулу, от-ломить кончик, набрать снотворное в шприц, требовалось слишком много времени, а его-то как раз и не было. Кора не будет меня спокойно ждать под кроватью: одно мое резкое движение и она на меня бросится, не даст ничего сделать. Потому, я не придумал ничего лучше, чем броситься первым.
Все происходило как во сне. Я только приготовился к прыжку, а через секунду мы уже катались по полу как две бешеные собаки. Я пытался ее схватить за запястье и одно-временно дотянуться до шнура от телевизора: тогда бы у меня появилась веревка, и я бы смог попробовать связать ей руки. Но силы были неравными. Кора визжала, как будто я ее бил, хотя, на самом деле, била меня она. В ход шли костяшки пальцев, и ногти и зубы. Я старался не смотреть ей в лицо, потому что это действительно было ужасно. Эти мутные глаза с расширенными зрачками, как будто затянутые какой-то матовой пленкой, губы, искривленные судорогой, бледные и с розовой пеной в уголках... Невозможно вспоминать. Не хочу. Чудовище. Оборотень. Не Кора... Не Кора, а та самая женщина, которая меня тогда заставила от нее бежать. Я наконец-то ее увидел во плоти и увидел, какая она на самом деле: женщина-дьявол, порожденная «чумой» ‹...›
«Крыса!.. Крыса! Крыса! Крыса»!.. – кажется, из всех человеческих слов, Кора те-перь только одно это и помнила. В какой-то один момент я все-таки смог ее схватить за левое запястье: Кора тут же вцепилась мне зубами в руку. Кажется, она вырвала у меня клочок мяса, потому что боль была настолько сильной, что мышцы сами расслабились, и мне пришлось ее отпустить. Я был весь в крови, но обращать на это внимание было неко-гда. Кора стала меня душить. Сил у меня уже почти не оставалось. Плыло перед глазами. Я чувствовал, что сейчас задохнусь, и все кончится. Навсегда. А потом, она вдруг захрипела, сразу как-то обмякла, выпустила мою шею и упала на меня, стукнувшись головой об пол. Она была без сознания.
Я не понимал, что происходит, но думать, не было времени. Отнес Кору на руках на постель и стал, постоянно на нее поглядывая, быстро готовить инъекцию. Это было не похоже на простой обморок. Кора хрипела и слабо металась по постели, как в бреду. Я спешил. Даже иглу сломал у одного шприца, но все-таки успел, пока она не очнулась, вколоть ей большую дозу снотворного. Потом, достал из шифоньера свои галстуки, и при-вязал ее за руки и за ноги к спинкам кровати: для надежности.
Что случилось дальше, я не помню: наверно, меня еще хватило, чтобы выползти из спальни и запереть дверь, и потом я сразу отключился. Открыл глаза на голос Прохора – это мой старшенький: ему десять лет. Я валялся под дверью, а он пошевелил меня концом лучины и спросил: «папа, вы не «чумной»»? Я, что-то промычал в ответ, и тут вернулась память. Навалилась сразу, как пыльный мешок и я не вынес: заревел.
Вслед за Прохором ко мне начали подходить другие ребятки: садились рядом со мной, ласкались, что-то говорили, пытались утешить, не помню. Только врезался в память вопрос шестилетней Гафи: «дядя, а почему у тебя волосы все белые?»
Было очень трудно хоть чуть-чуть прийти в себя, и вообще осознать все это и ос-мыслить. Трудно, но необходимо: там, в спальне у меня больная жена, которая обязана выздороветь. А здесь – дюжина еще здоровых ребятишек, которые обязаны не заболеть. Нужно было что-то делать дальше. Но что? По этому поводу у меня была только одна идея: забрать детей и идти в «Элевтерию» к Заку. А смысл? Он, что, вылечит мне Кору своими пустышками, этот рыжий догматик? Или, как Христос изгонит из нее бесов? Чушь! Чушь! Уже вылечил! Премного благодарны!.. Но... он же, все-таки, специалист... Он должен ее вылечить, обязан, или... или я его убью. Просто пристрелю как «чумного».
У меня был старый брезентовый чехол от лодки. Респираторов, конечно, на всех не хватило: я замотал детишек тряпками, которые нашлись, и велел им накрыться чехлом: они под ним все как раз хорошо поместились. Таким способом мы вышли на лестницу. Я – впереди, детишки под чехлом – сзади. Но, стоило нам спуститься на пару пролетов, как какой-то человек в белом, с чемоданом в руке, чуть с ног меня не сшиб. На лестнице было темно, и мы не сразу друг друга узнали. Это был Зак.
Он чиркнул зажигалкой и закричал мне в лицо: «Ник, дружище! Эврика!» – но по-том пригляделся ко мне и осекся, невольно отступил назад: «Ник, что произошло?»
«Кора... там», ответил я. Зак серьезно кивнул и сказал: «идем быстрее. Где она? Ты уверен, что она еще не сбежала?»
Я помотал головой, и пока мы все поднимались обратно, в двух словах объяснил, как было дело. Вернулись домой. Я разрешил детишкам вылезти из-под чехла и ждать нас с дядей Заком в библиотеке. Как только мы остались наедине, Зак почесал затылок и спросил: «что значит, в обморок? Это исключено, особенно, в первые часы после инфици-рования». Я сорвался и ответил грубо: мол, я-то, почем знаю? Ты у нас светило, тебе вид-ней. Тогда он попросил не нервничать, и рассказать в деталях, что происходило с момента, как мы с Корой начали драться и до ее обморока. Я не хотел об этом вспоминать, но Зак настаивал. Я рассказал, что мы катались по полу, что потом она меня укусила – «вот». – Поднес к его лицу свою руку и сам, только теперь, в свете зажигалки, смог как следует рассмотреть рану: она была не очень глубокая, но рваная, и еще сочилась.
Зак вздохнул, и мне показалось, что облегченно: «Господи, Ник! На кого ты похож! Ты, хоть в зеркало себя видел?» Я ему тут же высказал все, что думаю про зеркало и про него самого. Он это проглотил, немного помолчал и вдруг потрепал меня по плечу: «а же-нушка твоя, надо полагать, поправится. Она у нас будет номером первым. Ничего. К утру отойдет от твоего барбитала, или, что ты ей там... после, полежит недельку в лихорадке, – это не страшно, – и встанет на ноги».
«Зак, что ты несешь?» – я его даже за отвороты халата схватил: он был в белом ха-лате, и, притом, поверх рясы. «От чего поправится? От снотворного?»
«От контр-инфицирования».
Мне пришлось послать его с его словечками куда подальше, а он на это деликатно осведомился: помню ли я, что он как-то брал у меня кровь на анализ? Я уже об этом давно забыл, а Зак, оказывается, и не думал забывать. Он все это время изучал мою кровь: «Ник, это невозможно, такого просто не бывает, но твой чертенок, образно говоря, белого цвета. Распространяется как обычно, но вирулентность равна нулю. Ты понимаешь, он нейтра-лен! Он НИКАК не воздействует на твое сознание! Ты чист! Да, какое там! Ты у нас почти святой, Ник! Какая-то счастливая мутация! Исключение! Уродец, уникум! Послушай, Ник, где ты мог так удачно облучиться?»
Я не сразу понял, что мне задали вопрос: слова Зака окончательно сбили меня с толку. Потом ответил: «в нулевом году на Анкирской атомной: я тогда служил в Каппа-докии и нас послали строить саркофаг над четвертым блоком».
Зак смутился. Сказал, что ему никто об этом не рассказывал: «так, ты у нас, значит, еще»...
«Неважно», махнул я рукой. Он помолчал немного, и продолжил. Оказывается, он ликвидаторов тоже обследовал, но с тем, что обнаружил у меня, столкнулся впервые: «Твои чертенята, Ник, или уж, вернее будет назвать их «ангелятами», полностью нейтра-лизуют действие своих «черных» собратьев. Я пока с трудом понимаю механизм, но суть в том, что ты умудрился подхватить чуму еще до начала эпидемии: развиться она не успела, зато, успела инициировать твоих чертенят, которые ее «съели» и ни с того ни с сего вдруг решили «побелеть» – иначе не скажешь. Ангел с бесом бодался и победил. Да, это полная победа! Понимаешь ты?! Правда, у меня было слишком мало времени, и приходилось... ставить эксперименты на людях... Но Ирина... ты ведь помнишь Ирину Гликосому? – она пошла на это добровольно. Я ее даже не просил. К счастью, все обошлось, она не пострадала. Но, главное-то в чем! Я получил сыворотку!»
«И... Кора?» – спросил я, а он засмеялся: «просто хлебнула твоей волшебной кро-вушки».
Но дальше что-то объяснять уже было не нужно. Я неловко, как-то косолапо обнял Зака, потом, поискал свечу, зажег, и кинулся в спальню к Коре: развязал ее и уложил под одеяло. Она спала так же мирно как раньше и опять улыбалась во сне. И опять верхние веки закрывали ресницами нижние, какой-то неуловимо-прекрасной изогнутой черточкой. Я осторожно вытер пальцем присохшую пену в уголках кориных губ и поцеловал ее. Стал на колени перед кроватью, сжал ее ладонь в своей руке, зарылся лицом в ее разметанные волосы, заплакал. Не знаю, сколько я так стоял. Наверно, долго, потому что, через какое-то время скрипнула дверь и в щелку просунулась рука с горящей зажигалкой, и рыжая лисья физиономия Зака. А снизу показалось еще несколько веселых любопытных мордашек.
«Ник», – позвал профессор-расстрига: «это ты всегда успеешь! Не понимаю, неу-жели тебе не хочется отметить наш триумф? У меня с собой тридцать банок консервов и две бутылки превосходного фалерна. Все от лучших поставщиков: сейчас наш добрый приятель большой Ник сосредоточил в своих руках восемьдесят процентов всего консерв-ного бизнеса в городе: солидное предприятие, не то, что какая-то вшивая таможня. Я его периодически граблю. Совершеннейшая скотина, надо тебе сказать, но друзьям не отка-зывает. Хватит всем: и, в том числе, госпоже Коре, когда она придет в себя. Неужели не соблазняет?»
Я неохотно оторвался от Коры и пошел с Заком. Он уже успел все объяснить моим детишкам, и теперь они от радости просто с ума посходили. Правда, немного кололо сердце, когда приходилось отвечать на их звонкие щебечущие вопросы: «И мой папа то-же?!», «И моя мама!?»... Все-таки, я к ним слишком привязался, и начал уже подзабывать, что у каждого из них когда-то были свои ‹...›
‹...›гуляли до утра. Я даже достал давно забытую гитару и начал вспоминать кое-какие детские песенки: «В Вифлееме городе», «Коль славен наш Господь в Сионе»... Де-тишки галдели, смеялись, скакали как козлики по всему дому. Я не помню, когда мне в последний раз так было хорошо. Не хватало только жены, да еще, где то почти в подкорке скреблась одна мысль. Может, даже глупая, но страшноватая мысль:
Все кончилось, думал я. И все это благодаря мне? А кто я такой, чтобы... Теперь ведь каждый человек должен стать свободным и счастливым, светлым... Но, он, же полу-чит частицу меня самого, и, значит, сможет стать только таким как я. Но ведь я, же совсем не тот человек, о котором Зак говорил: нашел тоже, святого Франциска! Я свободен? Я чист? Если так, то почему я этого не чувствую, а наоборот чувствую, что сижу в таком же дерьме, как и все остальные. Даже, в еще большем дерьме. Может, я великий праведник? Может, я возлюбил весь мир, и у меня над головой что-то такое светится? Чушь собачья! Я даже любить-то толком никогда не умел, а все ненавидел, ненавидел, ненавидел... Я ненавижу «чумных». Я в них стрелял. Стрелял в тех, кто завтра опять станет не зверями, а ЛЮДЬМИ. Добрыми хорошими людьми, которые в своем помешательстве были совершенно не виноваты. Я ненавидел того, кто мне делал больно, ненавидел своих близких, свою жену, свою работу, свое начальство, свою полицию, свою страну... Я нена-видел всю жизнь. И то, только то, что как-то затрагивало меня лично, покушалось на мой душевный комфорт. Ко всему остальному я был равнодушен. Как же там... странен был, и не призрели, наг был, и не одели, голоден был, и не накормили – ступайте отсюда в геен-ну: Я вас не знаю! Это же все обо мне сказано! И после этого моя кровь должна спасти человечество? Да, это же не кровь совсем, а дерьмо! Зак хочет накормить алчущих моим дерьмом! А если завтра появятся миллионы таких, как я? Все станут такими как я? Что это такое будет? Прекрасный новый мир, или то же самое болото, где ни черта никогда не меняется? Страшно... Если есть Бог, и если Он все видит, то почему Он не нашел кого-нибудь поприличнее?..
Я хотел поделиться этими мыслями с Заком, но подумал, что он плюнет на свой сан и даст мне по морде. И будет прав. Потому что, с другой стороны, каким бы я на самом деле ни был, – есть ли у нас сейчас другой выход? Вместо всего этого я толкнул его в бок, и спросил: «Зак, а со своими пустышками ты, что собираешься делать?» Он засмеялся: «спрессую в мелки и раздам по школам: пусть дети учатся чистописанию»...
Мои ребятишки уже мирно посапывали по разным углам, когда Зак вдруг серьезно на меня посмотрел и тихо, с неохотой, сказал: «Знаешь, Ник... мне трудно об этом гово-рить, но я должен. Потому что это, пожалуй, самое главное. Сыворотку я получил, но»...
Я вздрогнул: что еще? Может, хватит с меня на сегодня всех этих... страшненьких историй?
«Чтобы вывести колонию бактерий, достаточную для вакцинации всего города, мне потребуется месяца два, а-то и три. Ты сам понимаешь, что... такого времени у нас нет. Еще месяц, и в городе не останется ни одной живой души, а чертенята поползут дальше в Никомидию, в Никею»...
«И, что?! Что?!»
Зак сглотнул, помолчал, а потом проговорил, тяжело и медленно, как будто камни языком ворочал: «Вобщем, Ник, можешь считать меня садистом, но мне необходима вся твоя кровь. Ну, или почти вся».
Я не услыхал для себя в этих словах чего-то зловещего или жуткого. Никакого жи-вотного трепета не ощутил, ей Богу, даже сердце не екнуло. Я только подумал почти рав-нодушно, почти так, как будто, между прочим, что кому-то же надо, по крайней мере, расплачиваться за жизни тех, кого мы убивали как собак бешеных? Вот, завтра ко мне по-дойдет какая-нибудь моя кроха и скажет: дядя, а где мой папа, или моя мама? А почему ты их убил? Разве тебе их было не жалко? И что я смогу ответить? Буду оправдываться? Ссылаться на обстоятельства? Да, в глазах ребенка, который задаст такой вопрос, любые твои оправдания, даже самые убедительные, будут только слова, и больше ничего. А ре-бенку слова не нужны. Ему нужно другое – ерунда совсем, пустяк, – ему нужно тепло и счастье...
Я молчал. Зак ждал. Чего, интересно, он от меня ждал? Может, монолога Ифигении в Авлиде? Не знаю, не знаю. А я только ему подмигнул, и весело сказал: «слушай, Зак. А ведь все будет по-другому. Будет новый прекрасный честный свободный мир. Чем черт не шутит – может, и все люди станут братьями... Как тебе-то самому? Не страшно?» ‹...›
Вместо эпилога: запись десятая. Века I, м-ца 1, числа 1 Новой Эры. Раннее утро.
Я открыл глаза ранним утром. Все окна в доме были распахнуты настежь: в них врывался терпкий морской воздух, голоса людей и золотое солнце: огонь, горевший не обжигая, ярким ровным светом. После мне рассказывали, что я провалялся в постели, в полубреду – полузабытьи три недели с лишним, и, разумеется, пропустил самое интересное. Над изготовлением сыворотки трудились все уцелевшие сотрудники Института. И, конечно, сам Зак. Умница Зак. Приготовить ее в наших условиях и за столь короткое время было нелегко. Но еще более трудным делом оказалось проведение всеобщей вакцинации, о которой Алекс заранее объявил из аппаратной Первого городского радиоузла «Элевтерия». Все те, кто еще не был заражен, пришли сами. В «Элевтерии» на скорую руку развернули лазарет, поставили койки: привитые люди нуждались в постельном режиме, так как усвоение сыворотки почти у каждого вызывало приступ «послечумной» лихорадки. Мест на всех не хватало. Пришлось открывать дополнительные пункты вакцинации в зараженных госпиталях и больницах. Что и говорить: у всех в эти горячие деньки было немало работы. Особенно, у монахов и полицейских, которые, вместе с другими добровольцами вызвались отлавливать и прививать «чумных». Через две недели все было позади. А, спустя еще какое-то время, я открыл глаза...
Первым, что я увидел, было улыбающееся лицо Коры в короне из солнечных лучей.
- Доброе утро, Ник, – сказала она, беря меня за руку. В следующий миг ко мне про-сунулась черная круглая головка с прямым пробором; худенькие ручки обвили мою шею и голосок Пел весело прощебетал: – Доброе утро, папочка! – Девочка уставилась на меня своими большими черными озорными глазами и тоже улыбнулась.
С трудом припомнив последние события, я тяжело проговорил, сам не знаю, зада-вая вопрос, или констатируя:
- Я... жив?
- Папа, ты глупый! – скуксилась Пел. – Ну, конечно, ты жив: никуда бы ты не делся, потому что, если бы ты умер, мы бы тебя с мамой убили! Честно! А я одна осталась: Зою, Гафи и Макса, и еще Глику и Павлика с Дорой родители утащили, Прохора какой-то дядька к себе уволок, А Хари и Еву – тетки какие-то. Всех-всех позабирали, а я от тебя с мамой никуда не денусь, потому, что не хочу. Буду с вами жить! А за них ты не переживай: они обещали, что будут к нам приходить: часто-часто. И мы будем все вместе играть. Ведь, правда, здорово будет, папа?
Я кивнул. Попробовал приподняться на кровати, но Кора строго пригрозила:
- Лежи-лежи. Ты еще слаб: Зак запретил тебе двигаться.
- Зак?.. – проговорил я с улыбкой. – Ну как? Этот рыжий лис Ренар все-таки обла-годетельствовал человечество? И, что? Действительно, все люди теперь э... вроде бы как братья? И крови моей на всех хватило?
- Лежи, горе! – усмехнулась Кора. – Вот, поправишься, пойдем гулять, и сам все увидишь собственными глазами: пока ты не встанешь на ноги, праздник не кончится: он же должен завершиться коронацией – так, что успеем.
- Праздник?
- Да, у нас новый праздник! – вставила словечко Пел. – Даже карнавал! А называ-ется – Филадельфии.
- А что за коронация? У нас новый император?
- Что-то в этом роде, – усмехнулась Кора. – Тут же, пока ты болел, столько всего произошло... Василевс вернулся. Но после прививки решил отречься от престола: уехал в Никею выращивать цветную капусту. Эпарх тоже не захотел оставаться, да и все магистры куда-то разбежались. Одним словом, у нас теперь полное безвластие: город переиме-новали в Адельфополь и объявили вольным, а скоро должно состояться торжественное избрание подестá. Кандидатов было двое: ты и Зак. Зак отказался, так что остаешься ты. Ты же у нас теперь, как-никак национальный герой...
- Что-о-о? – я даже вскочил и присел на кровати. – Кора, девочка моя, ты бредишь!
- Это ты, папочка, бредишь! – оскорбилась Пел. – А мама все правильно говорит: тебя выберут нашим величеством. – Она взялась двумя руками за подол своего платьица и сделала мне реверанс. – Ваше папское величество!
- Чушь какая-то! Да, кому это вообще в голову могло прийти?! Опять, все, что-ли, с ума посходили, только... в другую сторону? Бред!
- Ложись, ложись, Ник. Тебе вредно. Успокойся: если хочешь, можешь тоже отка-заться. Сейчас власть, вобщем-то... по-моему, все прекрасно без нее обходятся. Ложись.
- Нет уж. Извини, если тут такое творится, я лежать не собираюсь. Идите, девчонки, одевайтесь: пойдем куда-нибудь!
- Ник!
- Кора!
- Ник, ну, хотя бы бульончику выпей.
- Никаких бульончиков. Я здоров.
- Эх, – вдохнула Кора. – Горе... Ну, хорошо, пойдем в храм.
- Куда???
- В Храм святой Элевтерии.
- Ура! Храм! Храм! – заголосила Пел.
* * *
Мы шли по брусчатке залитых солнцем древних улиц: справа – я, слева – Кора, а между нами Пел, державшаяся за наши руки. Я не узнавал своего города. Строгие мрачные романские храмы горели солнечным золотом куполов, портики и крытые галереи оделись пестрыми цветами. На позеленевших медных головах императоров и великих стратегов наивно красовались веночки из одуванчиков и ромашек, и от этого даже им самим становилось весело: казалось, еще мгновение, и улыбка преобразит их суровые застывшие черты. Повсюду протянулись яркие ленты цветочных гирлянд, на мостовой, как снег лежали конфетти. Лица прохожих не уступали своему городу в праздничности и свете. Люди смеялись и весело болтали между собой. Все до одного были в карнавальных костюмах, только без масок: никто не видел смысла прятать от других свое лицо. Один стал императором, одевшись в платно , из тяжелой, расшитой золотом паволоки, ожере-лье, лор, и зубчатый жемчужный венец. Другой нарядился пáриком в грубой разлохма-ченной бурой тунике и сандалиях. Третий – облачился в сверкающий воинский доспех, и нес круглый щит с монограммой Христа. Четвертый сделался шутом, пятый – епископом...
Один тучный мужчина в обычном сером костюме с трудом, тяжело дыша, тащил тяжелый вместительный чемодан и понуро глядел в землю. Это был большой Ник собст-венной персоной: без автомобиля, без личного шофера. Надрывался со своим чемоданом совершенно один. Я окликнул его, и его скорбная физиономия тотчас просияла.
- Господин Пистис! Госпожа Кора! – воскликнул он, и с небывалым для его ком-плекции проворством подбежал к нам. – Вы не представляете, как я рад вас видеть!
- Это вы у нас, дядя, главный консервный спекулятор? – поинтересовалась Пел. Мы с Корой чуть не прыснули со смеху, а большой Ник горестно кивнул:
- Увы. Увы... У вас замечательная дочка, Ник. Сколько ей уже?
- За замечательную спасибо, отчеканила Пел. – А, лет мне скоро будет семь с поло-виной.
- Господин Пистис, а я, как раз к вам и шел. Вы, как будущий представитель город-ской власти должны принять это, и распорядиться. – Он указал на чемодан.
- Ник, дружище, а что у вас там? Кирпичи? – спросил я. – Он, кажется, тяжелый.
- Не то слово. Собственно, вот. – Большой Ник нажал на кнопки замков, чемодан распахнулся, и на мостовую высыпались пачки ассигнаций, которыми он был набит до отказа. – Господин Пистис, – заговорил он вдруг плачущим голосом. – Ради Бога, ради всего святого, умоляю: возьмите все это и... распорядитесь, как сочтете...
- Зачем? – не понял я. – Это же ваши деньги.
- Господин Пистис! – совсем уже заплакал большой Ник. – Это не мои деньги! Это все... что я украл у нашего города за время эпидемии. П-понимаете, я уже битых три дня шляюсь по улицам и пытаюсь их вернуть. Но, их... черт меня дери, Ник! Их никто не берет! Ни одна ско... ни один человек! Ник, это их деньги, но они им... они им не нужны! И я подумал, что вы, как будущий представитель... муниципальной власти...
На него было жалко смотреть, но мне, все-таки, пришлось его разочаровать:
- Милый мой господин Платон, – сказал я. – Простите, конечно, но никаким пред-ставителем городской власти я никогда не был, не буду и быть, не собираюсь.
- Как, и вы?! – в его голосе и взгляде было настоящее отчаянье. – Тогда... тогда бе-рите так. Берите! Ник, неужели даже вам деньги не нужны?! У вас же... очень скромные доходы, я знаю, а этих денег вам... на эти деньги вы сможете купить... да, все, что в голову взбредет! Госпожу Кору с дочкой оденете в русские меха, машину купите, яхту, виллу на Принцевых островах...
- Спасибо, конечно, Ник, – улыбнулся я. – Раз уж вы так настаиваете, я возьму, по-жалуй, пару сотен иперпиров. Я сейчас как раз на мели.
Наблюдая за нашим патетическим диалогом, Кора и Пел переглядывались между собой и загадочно, лукаво, чему-то своему улыбались. Большой Ник возмутился:
- Пару сотен?! Да, вы, господин Пистис, издеваетесь!.. Ладно! – смягчился он. – Нате ваши две сотни. С паршивой овцы хоть шерсти клок!
Я поблагодарил, помог ему снова упаковать чемодан и пожелал удачи. Сухо с нами попрощавшись, Большой Ник подхватил тяжелую ношу и понуро побрел своей дорогой.
А Кора и Пел надрывались со смеху. Я спросил, что смешного в том, что в человеке проснулась совесть, а мои девчонки взяли меня под руки и повели в ближайшее кафе. Здесь, причина их загадочного смеха мне и открылась. Мы заказали камбалу с кориандром, артишоки под белым соусом, фрукты и легкое таврическое вино. После, съели еще по порции мороженого, но когда я попробовал расплатиться, хозяин даже обиделся, замахал на меня руками:
- Сударь, поезжайте в Анатолию, а еще лучше – куда-нибудь за кордон, и швыряй-тесь там своими бумажками, сколько вам влезет. А у меня – не надо. Я же... для вас ста-раюсь, от души. Эх, вы! Сударь! Честно сказать, я раньше тоже склонен был: подкапливал. Только потом подумал: а что проку? Простая же бумага. Даже испорченная: ни письма на ней не напишешь, ничего. Разве, в художественном смысле: вот, император Константин хорошо изображен, как живой. А вы, сударь, на стеночку повесьте и любуйтесь, если нравится.
- Простите, пожалуйста... – Я смутился, спрятал деньги от греха подальше, а потом подумал: и, действительно, бумага. Символ. Как странно человек с «чумой» в голове уст-роил свое общество! Выдумал для себя разнообразные символы, условности, и все только для того, чтобы ограничить себя какими-то рамками, создать себе маленькую нишу, из которой можно смотреть и брезгливо поплевывать на мир. Этими символами, которые он так обожал, человек всего-навсего отгородился от собственной свободы, и ради них был готов унизиться, предать, пустить другому пулю в затылок... Ради стопок нарезанной бу-маги, ради иллюзии, что он сделан из мяса лучшего сорта, нежели его собратья... Если снять с этого «зачумленного» общества все наносное, всю шелуху символов, условностей, мнимых ценностей, весь этот бутафорский раззолоченный космос, который принимается за живую действительность... Боже! Каким это общество покажется нелепым!.. Бумага... Китайцы изобрели ее, чтобы на ней писать, а не чтобы ей молиться...
Выйдя из кафе, мы сели на метро и через десять минут уже были возле Храма. Сна-ружи бывший ресторан «Элевтерия» почти не изменился. Это было все то же круглое зда-ние в построманском стиле, чем-то напоминавшее римский Пантеон. Те же, испещренные арабесками капители из порфира и зеленого мрамора, те же высокие витражные окна, тот же купол. Только теперь над куполом возвышался золотой крест. Исчезла вульгарная не-оновая вывеска с полуголой красоткой на фоне канатов и якорей. Вместо нее, над входом разместилась большая икона. Она изображала Пресвятую Деву в трехзвездном мафории. Левой рукой Она обнимала младенца Христа, а в правой, держала пику, на острие которой извивался маленький черный мерзкий бесенок. Надпись под иконой гласила:
Адельфопольская прс. Богородица Элевтерия.
Мне стало неловко. Я почувствовал какой-то нехороший трепет в сердце и опустил глаза.
- Зайдем? – улыбнувшись, спросила Кора.
- Я... – замялся я. – Я не знаю, как это... – а Пел дернула меня за рукав пиджака, и с этакой, умилительной детской серьезностью произнесла:
- Папа, не бойся. Здесь можно: ЭТО ХРАМ ДЛЯ ВСЕХ.
Да. На обычный храм это было не похоже. Да, и от ресторана внутри почти ничего не осталось. Теперь, вдоль стен, до самых потолочных стопил с ростральными люстрами, вырос целый лес вертикальных реек. На каждой из них, одна над другой, от пола до самого верха были прибиты маленькие полочки, штук, по пятьдесят на одной рейке. На полочках стояли фотографии. Фотографии были разные: маленькие, большие, цветные, черно-белые, новые, старые, дагерротипы, мгновенные полароидные снимки, карточки, вырванные из документов и неровно наклеенные на кусок картона. Тысячи, десятки тысяч человеческих лиц. И перед каждым из них горела тонкая свеча. Сюда постоянно приходили новые люди. Ставили новые фотографии, зажигали свечи. Если их снимку не хватало места внизу, они поднимались по специальной передвижной лестнице на самый верх, и тогда, в колеблющемся сумраке под куполом «Элевтерии», вспыхивал еще один желтый огонек. Еще одно мятежное солнышко. Это было очень красиво и очень грустно. Слезы подкаты-вали к горлу. Сколько же угасло этих маленьких тонких свечек в те дни, когда бесценная человеческая жизнь не стоила и капли воска, из которого они сделаны?! Может, бесцен-ность жизни только и можно до конца осознать, пройдя сквозь жернова Молоха, крошащие кости правых и виноватых, святых и грешных, несчастных и счастливых – слепо, ме-ханически, без всякого разбора? Кто знает...
Мы оплакали и похоронили своих погибших братьев. И мы, и наши дети, и дети наших детей – никогда о них не забудем. Мы хорошо потрудились, восстанавливая то, что разорили злые чертенята своими безумными игрищами. Нас никто об этом не просил, ни-кто не принуждал, потому что каждый в отдельности и все вместе, мы знали, что нам нужно делать. Нам теперь казалось, будто мы знали об этом и прежде, но только что-то мешало понять, разобраться в себе, определить свое место в мире. Это проклятое что-то, заставляло нас кидаться из крайности в крайность, до безумия влюбляться и тотчас осты-вать, задумывать и не доводить до конца, мечтать, но не воплощать, красиво и долго гово-рить, но ничего не делать. Что-то заставляло нас ненавидеть и презирать, а теперь мы и сами не понимали: как возможны ненависть и презрение, если они обращены к точно та-кому же человеку, как ты сам? Откуда вообще взялись в лексиконе эти глупые слова? Может, лучше отнести их в разряд устаревших, вместе со словами: война, убийство, алч-ность, лицемерие, и десятком других?..
Наш город был только маленьким островком, окруженным со всех сторон злобным враждебным чужим миром. Но мы вовсе не собирались прятаться и дрожать как крысы по разным щелям, и уж, тем более, вербовать армию и готовиться к войне. Нам было нечего бояться, поскольку мы обладали оружием, против которого бессильны все ракеты, танки и атомные бомбы. Этим оружием для нас стали ЛЮБОВЬ и СВОБОДА. И что с того, что эту любовь и эту свободу можно получить в лабораторных условиях? Что с того, если именно такими, нас и задумал Бог? И если бы однажды враг подошел к нашим древним стенам и начал стрелять, мы бомбардировали бы его любовью, а затем, с радостью приняли в свою семью. Ибо, пройдет еще совсем немного времени, и не станет больше ни социальных групп, ни государств, ни правительств, ни политических режимов, а все люди, собравшись вместе, сделаются одною огромною семьей...
Здесь, в Храме, я как-то почти физически ощутил этот простой, безжалостный в своей простоте факт: нас стало на полтора миллиона меньше. Но было и другое. Лица лю-дей, смотрящих с фотографий, были так же светлы и радостны, как и лица живых, тех, ко-торых я сегодня повстречал в нашем воскресшем городе. Может быть, все эти полтора миллиона сейчас смотрят на нас откуда-то сверху, и тоже радуются вместе с нами?..
- Ник! Кора! Госпожа Пелагия, сударыня! Ну, что вы встали там, как бедные родст-венники?! Идите к нам! – услыхал я знакомый голос. Перемены в интерьере «Элевтерии» так меня поразили, что я не сразу заметил группу людей, стоявших в центре залы. Там был Зак и все наши. Даже Елена, которая, сильно жестикулируя, что-то взахлеб рассказывала Валенту и Алексу. Я горько улыбнулся, и сказал, обращаясь и к ним, и к тем, что были на фотографиях, и ко всем жителям нашего города, и ко всем тем, кому еще только предстояло ими стать:
- Здравствуйте, люди!..
|
0 
