Свой брелок Петюня нашел в позапрошлом ноябре. Работали в мерзкую погоду: дождь хлестал со снегом, ветер – ну, мать, мог бы и потише дуть! И времени не хватало, а работы – с лихвой. Галка лютовала, мужики скрипели зубами, но в срок уложились, и на дрезине уехали по расписанию. И вот тогда-то, когда уложили и надежно закрепили последний рельс, Петюня и подобрал на краю насыпи эту безделицу: кругляшку с фотографией какой-то девки и надписью не по-русски с другой стороны. Сунул в карман и прыгнул в дрезину: время поджимает, а Галка в честь непогоды легализовала водку…
Придя домой на бровях, Петюня нашел в себе силы заползти под душ. Как всегда, наплескал на пол воды. Как всегда, послал матерно соседку. Но чуть протрезвел; ровно настолько, чтоб сварить и слопать полпачки пельменей под сто пятьдесят хорошей из заначки. Тут он сомлел окончательно, на автопилоте добрался до кровати, и, как был, в майке и трениках, отрубился. Почему-то с брелком в руках.
На другой день, по трезвой уже лавке, он повнимательнее рассмотрел находку. Хороша баба, слов нет! Блондинка (крашеная, небось), глазищи – во, подкрашены, как надо. Сама такая вся надменная-неприступная, типа, попробуй, подойди! Красавица, короче. Пусть и не нашего полета птица, но трали-вали с ней устроить было бы здорово. Разок. Ну, другой-третий, потому как нахрена такой крале путаться с простым путейцем? Знай свой шесток, брат, так-то. Но, ёмля, как же хороша, стерва!
Преисполненный таких мыслей, Петюня оделся, сунул брелок в карман и пошел на работу. Ну, там все, как обычно: Галка матерится, Кока подкалывает, работы много, водка дрянь.
А на утро Петюня снова всматривался в стервин портрет. И так много, много дней подряд. От постоянного пребывания в кармане среди тяжелых железных предметов стекло на брелке сильно исцарапалось, и образ красотки уже едва угадывался сквозь густое облако потертостей, отчего казался все прекраснее. И не надменно смотрела уже незнакомка на бедного путейца, а с тихой печалью и каким-то ожиданием, что ли. И ни о каких трали-вали – боже упаси! – с нею уже не мечталось давно, а хотелось культурно так прогуливаться под ручку в красивом парке (в прошлом году, когда всей станцией на экскурсию ездили, под Питером такой видел), и говорить о чем-нибудь хорошем. О чем хорошем, ёмля, можно говорить с такими женщинами, Петюня не знал, и потому как-то переключил телевизор с вечного сериала, где неизменно хорошие менты исключительно успешно боролись с организованной и не слишком преступностью, на канал «Культура». Узнал много нового, понял из этого от силы треть, но не беда, память еще хорошая, никакой косорыловкой не порченая, потому к этой уже весне Петюня примерно так представлял себе диалог с незнакомкой:
- Скажите, ведь правда, что Гергиев – величайший дирижер современности?
- Ну-у-у… Я бы поспорила с вами. Просто потому, что ставлю, например, маэстро Спивакова несколько выше.
- Пусть так! Но вот смотрите, как было бы здорово, если бы кто-нибудь из них написал оперу по «Доктору Живаго» Пастернака!
- Они? Вряд ли, сударь, вряд ли. Вот Шнитке – тот мог бы, но, к несчастью, он умер, а с тех пор у нас великих композиторов не осталось…
И так далее.
С тех пор Петюня с ужасом почуял за собой раздвоение личности. Одна половина рвалась к прекрасной блондинке и смотрела канал «Культура», вторая через слово произносила «ёмля» и более сильные слова, привычно шурымурила с Галкой, парировала жесткие шутки Коки и вообще вкалывала путейцем. И этой второй личности засвечивать первую никак нельзя: не поймут, загнобят, и обструкцию устроят. Ёмля! Слов-то каких нахватался, тыры-пыры…
В редкие минуты полной ясности ума, то есть между ночными, (она еще и завела привычку сниться), утренними химерами и работой пополам с водкой, Петюня с тоской думал, что херня это все, вместе взятое, и надо что-то делать, потому что вот уж одиннадцатый год пошел, как жена забрала пацанов и куда-то свалила, курва, что пятый десяток давно разменян, и, если так все и продолжится, то еще годик-другой… ну, пятый, - и привет, цирроз и белочка. Или наоборот? Не важно, всё одно – крантец. Надо уходить, разрывать круг, делать хоть что-то еще.
А потом шел на работу. Ну, а вечером - само собой.
Сегодня Петюня потерял брелок. Работали, как обычно: пот рекой, мат густо, перекуривали редко, Галка бесится – расписание летнее, времени мало. Где, как выпало сокровище из кармана – Бог весть, но всё, нет его. Работу кончили в сам-раз: только погрузиться – и вперед. Все запрыгнули в дрезину, остался он один.
- Охромеев! – рявкнула Галка, бригадир. Дородная такая бабища, есть, за что подержаться. Художник Кустодиев таких малевал, у Петюни на холодильнике висела его картинка «Русская Венера» - ну, вылитая Галка, когда без одежды. – Охромеев, ёмля на! Что копаешься? Поехали!
- Ребята, езжайте. Я пешком догоню.
- Мозгой споткнулся, сердешный, на? Семь килОметров шкандыбать!
- Петюня, - вполголоса встрял Кока, а как же… э? Ты ж скидывался!
- Без меня, - улыбнулся Петюня, и от такой его улыбки Кока только выматерился длинно и загогулисто, посмотрел на кореша, махнул рукой и снова ругнулся.
- Петь, уверен? – снова Галка, одними губами. Он кивнул. - Вот козёл, ёмля! – вслух подвела она итог. – Лады, шестеро одного не ждут. Учти, придурок: опоздаешь – на себя пеняй!
И дрезина уехала. А Петюня бросился искать свой брелок. Тщетно. Пошёл было восвояси, но кинулся обратно – снова искать. Опять не нашел. Ну, двинули, что ли. Пешком по шпалам.
Он шел, и горе от потери как-то растворялось, поднималось куда-то, и поднималась его голова, и стало Петюне видно, что уже июнь, и птицы поют, и листва вымахала во всю силу и сменила игривый весенний цвет на настоящий зеленый. И насыпь полна цветами… И жарко уже как-то, поэтому надетую на голое тело жилетку оранжевого, в основном, цвета тоже можно снять. Да и вообще все отлично, и водка не манит. Ну ее, наверное, водку-то эту, а? И то, ёмля, что я, без водки не проживу? А незнакомка тут же высунулась из своего закутка в Петюниной голове, кивнула одобрительно, взмахнула широкими рукавами белого платья: всё правильно, молодец, мужик. Уважаю.
А через два километра он ее увидел. Она шла навстречу по тем же шпалам, в джинсах и белой в полоску кофте с капюшоном, и смотрела под ноги. Петюня пошел чуть быстрее, сверля ее взглядом. Ну точно же! Она! Подведенные глаза печально смотрят из-под белой челки. Она тоже его потеряла, что ли?
- Ты меня потеряла? – улыбнулся Петюня. Она шарахнулась:
- Ты… Ты чё?! Не трогай меня, ёмля!
- А… зачем?.. Зачем ты так? Ты же знаешь, я могу и нормально разговаривать, - растерялся он.
- Ты кто такой, мужик? Чё домотался?!
- Постой… Погоди… Как же ты забыла…
- Чё забыла?! Я тя впервые вижу!
- Постой, постой!… Не бойся. Не надо… Ну подожди же!
- Ты ненормальный? – гнев и испуг сделали ее запредельно прекрасной, неотразимой.
- Нет… Да… Да послушай же! Не трону я тебя! – и он сбивчиво, с матом (а ведь не хотел!) рассказал ей и про себя, и про брелок, и про разговоры, и про оперу…
- Эк тя пришибло-то… - покачала она головой.
- Ну… - потупился он.
- Сколько ж лет тебе, Петр?
- Сорок четыре.
- Кру-уто. Не, реально круто. Ну ты дал… И вот все так и жжет, да?
- Наверное. Хотя знаешь, сегодня вот потерял я твой брелок. И даже, прости, облегчение какое-то, ёмля, почувствовал. Но вот боюсь…
- Чего?
- Что забуду тебя. Совсем забуду… И что от меня останется? Бухой путеец?
- Забавный же ты дядька… Ладно, подожди. – Она поискала взглядом вокруг, кивнула, спустилась по насыпи на три шага, сорвала цветок. Протянула Петюне. – Вот, держи. Теперь не забудешь. Это незабудка.
- Незабудка… - произнес он банальнейшее слово, словно впервые. – Не-за-буд-ка…
- Во-от. – улыбнулась она. – А теперь иди вперед. И не забывай.
Он кивнул и как-то потерянно пошел в свою сторону, сжимая цветок в руке, а она, улыбаясь и что-то напевая – в свою. Несколько раз оглядывалась на него, смеялась заливисто. Он слышал ее смех, и теплее на душе от него становилось. На станцию не пошел, сперва домой. В рюкзак бросил немного одежды, полотенце и тапочки. Собрал по заначкам все деньги. Полбутылки хорошей подарил соседке, и так нехорошо, не по-людски ей улыбнулся, что она сразу эти полбутылки и приговорила. И только потом на две секунды заскочил на станцию. Там все пили водку, и были совсем теплые. Галка отсутствовала.
- Ребята, всем пока. Я ухожу.
- Куда, ёмля?!
- В никуда, - ответил он, и снова так улыбнулся, что никто ничего не сказал, но всем захотелось нажраться в сосиску вот прямо сейчас: не могут, не должны нормальные люди так улыбаться… А он тихонько закрыл дверь и ушел. По шпалам. Дальше.
Он шел, улыбаясь, сжимал в руке незабудку. Сзади требовательно гуднула дрезина, он посторонился: пускай её едет. Дрезина догнала, остановилась. Спрыгнула Галка, уже не в спецовке, в ситцевом платье, подчеркивающем все выпуклости массивной фигуры.
- Петь, ты чего?
- Галь, я всё. Не могу больше.
- Что случилось? Чего не можешь? Да объясни ж ты толком!
- Да жить я так больше не могу! Не… Нет, и объяснить не получится, наверное. Хотя… Мне сорок четыре, а я никто. Полудохлый никто. Надо менять, и не что-то – всё. Я решил уйти и все начать сначала. Вот…
- С ума ты совсем сошел, бедолага… - вздохнула Галка, и посмотрела на Петюню ласково так, участливо… - Куда ж ты пойдешь?
- До города, там возьму билет и уеду в Нарьян-Мар.
- Почему в Нарьян-Мар?
- Да мне без разницы, просто звучит красиво: Нарьян-Мар.
- Нет, ты рехнулся, точно. Говорила ж я: сгубит тебя водка!
- При чем тут водка? Я решил бросить пить. Потом и курить брошу, наверное…
- Пе-еть…
- Да?
- Ты что, это все серьезно?
- Да.
- Петя-Петя… Что ж ты делаешь…
- Ухожу.
- Уходишь, изверг… А я?
- А что ты?
- Обо мне ты подумал?
- Что?
- Ну… Хоть что-нибудь обо мне ты, гад, подумал?
Такого поворота Петюня как-то не предвидел.
- Ну… Хочешь, пошли со мной?
- С тобой? В Нарьян этот Мар? Ой…
- Ну?
- Нет, не пойду. Куда я отсюда денусь, Петь…
- Знаешь, а я все же пойду. Дальше. Долгие проводы – это неправильно. Счастья тебе, Галина Фёдоровна. – Он повернулся и сделал шаг.
- Петя!
Он обернулся, посмотрел на нее, улыбнулся – легко, тепло, хорошей такой, живой улыбкой. Посмотрел на незабудку в руке, протянул ее Галке.
- Вот, возьми.
- Я… Мне?
- Тебе. И не забывай. – Повернулся и ушел. |
0 
