|
|
| ПРОИЗВЕДЕНИЯ |
|
|
| Повесть |
15.10.2011 18:51:29 |
|
1. Дом Моих Друзей.
В который уже раз вхожу я в этот дом. Это дом, где мне всегда уютно, ибо это - дом моих друзей. Трехподъездная кирпичная пятиэтажка, и мне нужен средний подъезд, последний этаж. Иду. Странно: раньше здесь была многопролетная каменная лестница, теперь же - замшелая деревянная. Причем - замечаю я задним числом - начинается она задолго до подъезда, и идет сплошняком, минуя остальные этажи с полуразрушенными лестничными площадками, прямо на пятый. Поднимаюсь. Чем выше, тем хуже сохранились ступени, тем сильнее скрипит и раскачивается эта странная лестница, тем сильнее встречный ветер, дышащий в лицо сыростью и болезнью со странным запахом. Игнорирую предупреждения. Поднимаюсь выше. Навстречу пролетает стайка странных птичек, впрочем, возможно, это летучие мыши. Еще вчера все было по-другому. Площадка, приоткрытая дверь. И паутина, влажная зеленая паутина, она везде. Вхожу. Дом моих друзей. А вот и они сами. На диване, раскинув руки и выкатив глаза, лежит человек. Волосы его всклокочены, лицо покрыто слоем красных чернил, безумные глаза обведены широкими белыми кругами. Это Илья. Я не сразу узнаю его. Он брызжет слюной и орет сорванным голосом:
- Дерьмо! Вам не понять ничего, потому что кругом одно дерьмо! Я и сам нихера не понимаю! Дерьмо!!
Его никто не слушает. В кресле сидит Юрик. На нем дурацкие очки, он пытается смотреть видео, но видно, что и он не понимает ничего. В углу дивана склонился над полком пластилиновых фигурок, расставленных на журнальном столике, Ашот. Он творит, и ему ни до чего нет дела. В туалете горит свет, и на кухне кто-то гремит посудой. Кто там может быть, я пока не знаю. Вся комната затянута жуткой паутиной, которую я уже видел на лестнице, и мои друзья покрыты ей, более того, меня самого облепляют зловонные клочья, и я чувствую, как споры проникают сквозь кожу. Пытаюсь освободиться, но ничего не получается. Поздно. Ладно, попытаюсь тогда хотя бы разобраться в происходящем. Илья окончательно сорвал голос и уже почти не кричит, так что можно разобрать его слова.
-... и вот тогда ты понимаешь, насколько вся эта канитель бессмысленна. Смотри, вот я прихожу к тебе в дом и говорю: ты - говно. Ты или бьешь мне в репу, или пытаешься понять, почему я так тебе сказал. Но чаще бьешь. И в результате многие вещи остаются невыясненными и непонятыми. И это не потому, что ты - говно, хотя, скорее всего, так оно и есть, а потому, что я тебе не смог объяснить. А объяснить я не смог, точнее, не захотел, после того как, выдвинув тезис, получил по морде.
- Хорош тезис! - вступил в разговор Юрик, и в воздухе замелькали его пальцы. - В приличном обществе за такой тезис голову оторвать могут.
- Да дерьмо это все! - Илья снова взял на себя инициативу, и, чем больше он говорил, тем сильнее обволакивала его паутина, трескалось и разрушалось его страшно раскрашенное лицо. - И ни хрена вы не понимаете и не поймете, потому что в голове дерьмо и всякий хлам...
- Друг мой, - над моим правым плечом возникло усатое лицо Никиты, - концентрация дерьма в обсуждаемом объеме невозможна, так как в противном случае пришлось бы сказать то, что я говорю уже много лет: весь мир - это одно большое дерьмо.
- А я никогда с тобой по данному вопросу и не спорил, - буркнул Илья, Никита ослепительно улыбнулся и исчез.
Паутина опутала меня целиком, я оказался упрятан в тонкий липкий зеленый дурно пахнущий кокон. Играла камерная музыка Майкла Наймана, и друзья мои, сами скрытые паутиной, теряли очертания, разваливались на куски, таяли в воздухе... Изумрудные спирали свивались вокруг меня, словно стремясь оградить от чего-то, огромные хищные цветы, пахнущие женской плотью, набрасывались на мое теперь уже беззащитное тело, кусали и жалили меня, сладострастно вскрикивая при каждом прикосновении. Невыносимо громко, на грани восприятия, за которой начинался уже сплошной рев, зазвучала фуга Баха – орган и труба. Налетел ветер, разбуженный величественной музыкой, разбил спираль, охранявшую меня и, скатившись кубарем по все той же странной лестнице, я растянулся без сознания на асфальте. Но ветрило и тут не дал мне спокойно умереть. Он снова поднял меня, закрутил в вихре и понес, понес в какие-то очередные неведомые дали. В окружающем вихре, на грани между бредом и смертью, мне померещилось лицо Лены. Губы ее шевелились, но слов я не слышал...
...Пожара не было, но пожарные машины в изобилии кружили вокруг тридцатиэтажного здания, которого я никогда раньше не видел. Мела сильная метель, только силуэты и мигалки пожарных машин были видны в этом молоке, и шум моторов был единственным звуком, который я мог слышать. Холодно. Очень. Придется туда войти - это, кажется, единственное в округе здание. С этой стороны входа нет, и нет даже выхода. Обхожу. С этой тоже все глухо. Обхожу. А, вот он, вход-выход, и ведет к нему широкая ледяная дорожка. Какие-то странные дети катаются по этой дорожке, на них ужасные пальто и шапки, какие я сам носил в детстве, - шедевр советской легкой промышленности 60-70-х годов. Они разбегаются метров за сорок от дверей и быстро скользят ко входу, а там, изловчившись, хватаются руками за тонкую трубу, идущую по верху, и продолжают скользить, держась за нее, пока не упираются в стену. Труба явно теплая - от нее идет пар. Она, судя по всему, плохо закреплена, и, пропуская каждого малолетнего хулигана, сильно раскачивается. Раскачивается, раскачивается… оп! Оторвалась! Хлопнул выстрел, потянуло порохом. Я вбежал в холл. Мальчишка не доехал до стены каких-нибудь три метра. Он лежал, как-то неестественно вывернувшись, и из маленькой аккуратной дырочки в виске текла кровь. В динамиках, расположенных по углам холла, свистнуло, затем кто-то прокашлялся и произнес хорошо поставленным сухим баритоном:
- Говорит служба сантехники и электрооборудования этого здания. Только что отопительным коммуникациям Дома был нанесен ущерб. В результате последний этаж и подвал на два дня минимум остались без тепла, а зима суровая. Виновник происшествия понес заслуженную кару - он получил в висок пулю калибра 22. В случае повторного повреждения этого трубопровода на любом его участке либо нанесения Дому ущерба в любом ином виде - виновный получит пулю калибра 45. И так далее – наша служба сможет применить противотанковые ракеты. Но мы искренне надеемся, что до этого не дойдет. Ведь на самом деле ваши жизни дороги нам не менее, чем вам. Впрочем, вы это вряд ли поймете.
Служба сантехники закончила свои словоизлияния, я поежился. Не люблю маньяков. Как правило, с ними невозможно договориться. Идейные злодеи в этом плане попроще - самое главное, не идти в разрез с их идеями, а то… Вспомните Борджиа, Ленина или Саддама Хусейна. Что ж, другого укрытия от пурги все равно нет. Но надо поскорее сбежать из холла - пятеро громил в комбинезонах сантехников уже прибыли на место. Ага - лифт. Какой этаж выбрать? А хотя бы пятнадцатый. Жму кнопку, лифт закрывает двери, мягко трогается, набирает скорость, быстрее… о, черт!!! Опять! Кабину могучими рывками тащит наверх и куда-то наискосок, она вращается вокруг своей оси, темнеет в глазах, перегрузка стремится размазать меня по полу, потолку и стенам этого техномонстра, моего, наверное, пожизненного кошмара, имя которому - Блуждающий Лифт. Он не признает элементарного для любого лифта понятия ШАХТА, да и вообще, пространство и время ему нипочем, как нипочем ему и любая реальность - он может преобразовать или даже создать по своей прихоти любую, самую невероятную... Как же это я утратил бдительность? А перегрузка все сильнее и сильнее, такой сильной на моей памяти - а я попадал в эту мясорубку уже раз пятнадцать - еще не было. Куда ты тащишь меня, сволочь? Какую идиотскую реальность теперь выберешь для моей и так уже, в общем-то, ни на что не годной нервной системы? После последнего заброса в мир кошмаров моего детства, где я пытался выжить в течение семи лет, я вдруг обнаружил себя в своей постели в Москве, в 1994 году. По этому времени мое отсутствие, если оно вообще было, вполне укладывалось в девять часов сна. Сон? Пора к психоаналитику? Э-ге-гей, дедушка Фрейд! Приветик!
Невыносимая болтанка кончилась. Лифт очень мягко подъехал к какому-то, возможно, этажу. Двери открылись. Просторный холл, джентльмены во фраках, леди в вечерних платьях, негромкая музыка… и гигантский, во всю стену, портрет Лены в виде Моны Лизы. Больше я ничего не успел рассмотреть - двери закрылись, и лифт опять вовлекло в водоворот его собственных прихотей. Или не его?..
Можно считать, на сей раз мне повезло - двери открылись на первом этаже Дома, В Котором Я Раньше Жил. Какая-то супружеская пара вошла в лифт, когда я выбежал из него, двери закрылись. Да, надо было, конечно, предупредить их. Секундой позже я узнал женщину - некогда мы жили на одной площадке, и были хорошими товарищами по песочнице. Лифт остановился на одиннадцатом этаже, где и положено. Интересно, что они испытали за те якобы сорок секунд, которые длился подъем? Или не испытали? Как бы то ни было, мне теперь придется добираться домой окольными путями.
2. Дом удовольствий
Хорошо все то, что чрезмерно.
П. П. Пазолини.
На огромном банкетном столе величественно возлежал осетр, препарированный по всем правилам поварского искусства. Окромя него, там было еще немало всяких блюд и выпивки. Вокруг этого несусветного чуда, истекая слюной, бродили молодые мудаки, значимые в этом мире лишь размером кошельков своих отцов. Великосветские шлюхи тоже уже заполняли зал, так что вечеринка обещала быть превосходной. Я молча стоял в самом дальнем углу этого громадного помещения, пил баночное пиво и приходил в себя после очередного залета в Лифт. В этой тусовке я оказался абсолютно случайно, просто Лифт выбрал почему-то именно этот этаж, и я решил на нем пока остаться. Ко мне подошла одна деваха, явно желала познакомиться поближе. Отшил. Она хмыкнула и пошла разносить по залу сплетни об угрюмом незнакомце, непонятно как вообще оказавшемся среди избранных. Плевать. Я здесь - и я здесь останусь.
В этой ситуации, на мой взгляд, вполне уместно вспомнить позапрошлое путешествие на Лифте, когда меня занесло в страну озверевших девственниц. Да, было дело... еле ноги унес. Все эти бесконечные груди, бедра, и так далее до сих пор иногда приходят ко мне в ночных кошмарах. Надеюсь, что эта вечеринка будет куда цивильнее. К моему удивлению, стали прибывать люди, значительно более серьезные, нежели папины сынки. На шеях блестели золотые цепи, пальцы говорили выразительнее ртов. Та-ак. Вечер будет даже интереснее, чем я ожидал. Я уже принял окончательное решение - оттянуться на этой тусовке по полной программе. Первым делом надо хорошенько покушать, потом вкусно попить, затем придумать еще что-нибудь. Ну-с, начнем! Я хищно потер руки и вышел из своего укромного уголка.
Молодые люди стали сразу же начали метать в меня непонимающие либо откровенно презрительные взгляды. Игнорируя их, я пробился к столу, вокруг которого уже вились шумными стайками местные гурманы и выпивохи. Ага. Какой-то навороченный салатик. Надо срочно его съесть. Съел. Вкусно. Продолжаем разговор. Вот это блюдо, кажется, называется жульен. Да-да, будьте так добры. Иеще икры, пожалуйста. Нет, черной. Большое спасибо. Что вы говорите? Вино? Будьте добры токайское самородное, 1976 года. Есть? Великолепно, просто чудненько, большое вам спасибо. Да, мисс, добрый вечер, погода и вправду, ничего себе, чем могу? Ах, это вино! Оно просто великолепно, но до вас ему далеко, разумеется… Вы меня вдохновляете значительно больше...Смею надеяться, вы разделите со мной этот божественный напиток? Тогда позвольте за вами поухаживать. Чудный вечер, не так ли? О да, конечно, вы просто восхитительна в этом потрясающем платье! Попробую угадать модельера... Лагерфельд?.. нет, не его стиль... и не Рабан, конечно, но... а! Признайтесь, это же Готье, верно? Ну я так и знал, разумеется, это Готье! Толькоему присуща такая смелость, такая мощь, такая, я бы сказал, склонность к эпатажу... Да, на вас это платье выглядит воистину шокирующе, поймите меня правильно… Кстати, а как вас зовут? Не важно? Ну и меня не важно как зовут. Называйте меня просто - Незнакомец. А я вас буду звать Незнакомка. Договорились? Ну и отлично. За наше замечательное незнакомство! - Дз-з-зынь! - М-м-да, вино недурно, весьма... Так когда, говорите, вы вернулись из Лос-Анжелеса? Как там, на Беверли-Хиллз? Как там поживает дружище Тарантино? Что новенького снимает? Да что вы говорите! Просто восхитительно! Да, кстати, лейб-гвардия уже добралась до осетра, не желаете ли откушать? - щелчок пальцами - любезный, не откажи, две порции того замечательного осетра, и посочнее! Спасибо, приятель. Конечно, это маскарадный костюм. Я недавно вернулся из путешествия, и, представьте, никто не удосужился предупредить меня, что бал некостюмированный!. . Ни фрака, ни смокинга, ни хотя бы элементарного костюма у меня с собой, естественно, нет. Вы так находите? Лично мне этот ужасный наряд не кажется ни красивым, ни, тем более, загадочным. По-моему, я выгляжу, как зюзинский неформал. А вот в вас, действительно, есть и загадка, и интрига, Что? А, это просто такой район есть в Москве, там живут пролетарии, неформалы, бандиты и некоторые другие люди. О, да, я бывал в Москве. (Черт, интересно, где это я нахожусь?). Еще вина, может быть? Я пью за вас. Благодарю. Галерея? Нет, не видел. Конечно, с удовольствием! Давайте возьмем вино с собой. Идемте... Да, галерейка, конечно, невелика, зато какая! Вот это явно Бердслей. А вот это - Ван Гог. О-о, Сальвадор Дали! Галерея впечатляет... ваши губы тоже… а еще? О!
И ее немыслимые одежды стали элегантно спадать на пол, не без моей, конечно, помощи, легкие ласки становились все более возбуждающими, потом, когда мы уже стали уставать от изнуряющей игры, перешли в другое качество, мы растворились в океане удовольствия. Когда, чуть утомившись, мы подплыли к берегу, была уже глубокая ночь (по местному времени). Допив токай, оделись.
- Ты не просто Незнакомка, ты - самая замечательная незнакомка на свете...
- Ты тоже хоть куда, однако...
- Вернемся в зал?
- Да, и возьмем еще этого замечательного вина! Пойдем!
И мы пошли. В зале веселье шло полным ходом. В правом углу кипело побоище, по всему залу носились пьяные девицы, периодически с воплями “Ох, жарко!” взмахивающие юбками, причем под этими юбками иногда просматривалось полное отсутствие чего-либо... У противоположной стены убрали драпировку, и оказалось, что за ней скрывалась сцена, декорированная громадными гениталиями обоих видов. На ней происходила массовая вакханалия. Около тридцати молодых людей и примерно столько же женщин совокуплялись в самых разных позах, наивульгарнейше обливаясь шампанским. По сцене уже разлилась впечатляющая лужа шампанского, спермы и, кажется, крови. В компании были то ли девственницы, то ли садисты. Кто-то навязчиво полез ко мне в ширинку. Оказалось - карлица с выбеленными волосами и напомаженными губами. Когда я представил, по какому предмету она намеревалась размазать свою губную помаду, мне сделалось дурно. Поэтому я шуганул мелкую маньячку, взял за руку свою Незнакомку и стал выбираться с ней в один из боковых коридоров. Тем временем присутствовавшие в зале устроили фантастическую оргию, трахаясь и друг с другом, и с карликами-карлицами, набежавшими невесть откуда в изрядном количестве. Мне кажется, такому раздолью мог бы позавидовать сам Калигула.
- Здесь есть еще немало замечательных комнаток и закутков... - страстно, с придыханием, прошептала Незнакомка. Мы нашли себе еще токайского и на бесконечные часы снова погрузились в океан похоти и блаженства, возникающего при удовлетворении оной. А потом, когда я, изнывая от терзающих мозг и тело галлюцинаций, пребывал в полубессознательном состоянии, она исчезла.
Через примерно час я пришел в себя и обнаружил рядом Илью с этюдником, он все это время явно старательно меня зарисовывал. На нем были дырявые штаны и видавшая виды клетчатая рубаха, и работал он сосредоточенно и с немалым энтузиазмом. Все еще не в силах пошевелиться, я молча наблюдал за ним.
- А, ты уже проснулся, Митька, а я вот тебя порисовать удумал.
- И давно уже ты меня рисуешь? - еле ворочая языком, спросил я.
- Ага. Пить хочешь? - я кивнул, он кинул мне банку пива. - Только старайся не менять позу, а то все испортишь. Вчера была очень клевая луна, знаешь, такая большая, желтая, такой насыщенный цвет, и облака... Бля, какие были облака! Такие, знаешь... такие... тьфу, бля, словами не скажешь. Хотел зарисовать, да пьян был, блин, как собака... теперь вот на тебе отыгрываюсь. Э, ты пиво-то пей, да давай, не очень-то шевелись!
Я осторожно, стараясь не очень-то шевелиться, пил пиво. Вокруг меня неудержимо менялся интерьер, плавно перетекая из барочной гостиной в илюхину комнату, где мы провели немало вечеров и ночей за разговорами, музыкой, чаем, водкой, видео, преферансом... Я начал слышать музыку, что-то очень красивое, по-моему, Dеad Can Dancе; маленький столик, за которым обычно протекали наши трапезы и пьянки, был захламлен пустыми и полными пивными банками, на полу валялись две бутылки из-под джина, пять из-под тоника и три из-под водки. Я же лежал на Илюхиной кровати абсолютно голый, живот был покрыт толстой запекшейся коркой моей же спермы, и вид, открывавшийся художнику, судя по всему, был не из лучших. Он рисовал, посматривая иногда на меня, сощурившись. По выражению его лица можно было догадаться, что, не смотря на похмелье, своей работой он был доволен.
- Ну все, - сказал он где-то минут через пятнадцать, - готово. Можешь вставать. Кстати, рекомендую принять душ, а то ты чего-то того...
Я встал, залпом допил пиво, посмотрел на только что рожденный шедевр. Талантливо, другого от Ильи я и не ожидал, он - хороший живописец... Я принял душ, а потом пришел свежевыспанный Ашот, и до самого полудня мы играли в преферанс. Выиграл я.
3. Дом сомнений и воспоминаний
Двигаясь вперед, постоянно оглядывайся -
а вдруг ты забыл что-нибудь?
А. Д-С. Экзюпери.
... и тогда я его убил. Умер он сразу, и надеюсь, совсем не мучился. Его мерзопакостное рыжее хитиновое тело вместе со знаменитыми усами расплющилось от мощного удара тапкой. Я брезгливо поморщился и стер останки таракана со стены.
Торопливо допив чай, оделся и выбежал на работу - опять проспал, опять опаздываю. Даже побриться не успел… Распахнул дверь - и огромная сеть из уже знакомой зеленой паутины обрушилась на меня, и не успел я вздохнуть, как оказался плотно запеленут в вонючий кокон, голова закружилась, мысли стали бессвязны, их место заняли красочные видения, и ощущение реальности происходящего пропало. Ноги подкосились, и я упал, потеряв остатки сознания.
Я ощущал себя ползущим, словно змея, между камней вдоль прозрачного сладкого ручья, я очень натурально извивался и снюхивал пыльцу с попадающихся цветов. Надо мной летали другие люди, распевая песни, часто весьма непристойного содержания, в ручье шумно барахталась толстая голая женщина. ”Я рыба! Я рыба!” - кричала она. В кустах на другом берегу ручья затаился хищный строитель в телогрейке и оранжевой каске. Я же, стараясь быть как можно незаметнее, полз в густой траве, выискивая какую-нибудь добычу. Ничего похожего на добычу пока не наблюдалось.
Пропрыгал мимо по своим делам молоденький милиционер. Какая-то пара, по убеждениям явно волки, грызлась между собой возле логова. А по склону холма, до которого мне оставалось ползти минут десять, деловито полз ежик. Я сразу узнал его, потому что это был Ашот. Мне сразу же захотелось догнать его, потому что мы уже две недели как не виделись, и я успел по нему соскучиться. Тут я вспомнил, что обычно делают ежики со змеями, но, поразмыслив, пришел к выводу, что Ашот меня, скорее всего, есть не будет. Воспрянув, я поспешил за ним. ”Ашшшот! Ашшшот! Подошшди!” - шипел я ему вслед, но получалось чертовски тихо, и он, конечно, услышать не мог. Я стал ползти так быстро, как только мог. Проблема заключалась в том, что я не мог пользоваться руками, да и не знал, есть ли они у меня вообще. Ног точно не было. Поэтому приходилось довольствоваться тем, что осталось, а этого явно не хватало для высокой скорости передвижения. Тем не менее, я старался не терять ежа Ашота из виду, надеясь, что мне все же удастся его догнать. ”Мать-природа очень обманчива!” - произнес надо мной чей-то голос, но, подняв голову, я никого не увидел. Некто рассмеялся и вроде бы пропал. Ну и хрен с ним. Кстати, хрен здесь произрастал в изобилии.
Мой путь пролегал уже по холму, на котором я засек Ашота, но тот по-прежнему оставался далеко впереди. Он, судя по всему, торопился в огромное здание, смахивающее на нью-йоркский небоскреб, и потому в этом раю флоры и фауны абсолютно неуместное. Наметив курс, я устремился туда же. Ползти туда еще около километра, значит, времени у меня навалом. Разные людозвери стали попадаться мне все чаще, причем, похоже, многие из них стремились попасть в этот странный дом. Что же это такое? Ладно, доползем - увидим. Дорогу мне преградил осел. В нормальной жизни, то есть в сознании - не знаю, в чьем - в своем или еще чьем-нибудь - он являлся бандитом. Осел стоял посреди живописной лужайки, заросшей вереском, и отвратительно блевал чертополохом, приговаривая: “А все-таки она, сука, вертится!”. Смотреть на него было крайне неприятно. Я поспешил дальше, тем более что Ашот уже скрылся в недрах непонятного дома. Через семь минут я достиг входа и вполз внутрь, мимоползом отметив, что перед дверьми валяется смердящий труп проститутки-антилопы. Огромный холл, я, кажется, уже где-то видел, только тогда была зима, а сейчас вроде бы лето. Ашота видно не было. И тогда включился процесс регенерации сознания, через минуту я вновь обрел руки-ноги и стал самим собой. Неуверенно встал и сделал пару шагов. Ничего, все в норме. Попрыгал. Тоже получилось. Тогда я принял замысловатую позу и длинно матерно выругался. В динамиках слегка покашляли и сказали:
- Говорит Служба Охраны Этического Климата Дома. Вы получаете первое и последнее предупреждение. Если вы еще раз позволите себе хоть малейшее ругательство, вы получите в висок пулю двадцать второго калибра. Если и после такого вразумления вы продолжите ругаться, то следующая пуля, которую вы получите в противоположный висок, будет уже калибра сорок пять. И так далее. Выражаем искреннюю надежду, что впредь вы воздержитесь от употребления выражений, оскорбляющих этический и нравственный климат Дома. До свидания.
Естественно, я вспомнил этот дом, крепко засевший в моей памяти как одно из мест проявления Блуждающего Лифта. К тому же, здесь на моих глазах был безжалостно застрелен ребенок, оторвавший трубу отопления. Этот холл, конечно, не самое лучшее место, поэтому я нашел лестницу и начал медленно подниматься. Воспользоваться Лифтом не решился.
Второй этаж представлял собой длинный коридор, в котором было всего две двери, - по центру, друг напротив друга. Обе были заперты. Я не стал настаивать, памятуя о странности местного обычая стрелять почем зря в посетителей. Хорошо бы на досуге почитать устав этого Дома, чтобы понять, что он собой представляет и как здесь надлежит себя вести, если есть желание остаться в живых… На случай, если меня опять занесет сюда нелегкая.
Третий этаж. Склад. Сотни контейнеров, все опломбированы, никого нет. Неинтересно, идем дальше. Четвертый. Опять коридор, дверь всего одна, распахнута. Огромный зал, кругом - кровати, диваны, кушетки, раскладушки, топчаны. Полно народу, все занимаются любовью. Синхронно. Ладно, буду надеяться, что Ашота здесь нет, а то черт его знает, какая пуля полагается за сбивание с ритма... Пятый этаж. Памятник Пушкину. Скорее всего, нерукотворный. Интересно, а Пушкин-то здесь при чем? Я бродил по этому более чем странному дому, не находя, впрочем, ничего особо выдающегося, но Ашота найти не мог.
Я понял, где он, сразу, как вошел на двадцать шестой этаж. Дело в том, что пол на этом этаже оказался погребен под мощным пластом пластилина. Я пошел по пластилиновому коридору, периодически натыкаясь на разных женщин, одетых и голых, красивых и не очень, и в сто тридцать восьмой комнате справа нашел своего друга. В углу помещения размером десять на десять метров на маленькой соломенной циновке сидел Ашот в человеческом обличии и лепил из пластилина голую женщину, живописно сидящую перед ним на другой циновке. Почти все стены комнаты были заняты стеллажами, половина из которых была уставлена пластилиновыми женщинами. Так как Ашот не обратил на меня никакого внимания – и его соблазнительная модель, кстати, тоже, - я занялся осмотром выставки готовых скульптурок. Без особого удивления узнавал в некоторых из них только что встреченных мною женщин. В общем, по всему было видно, что Ашот находится в самом расцвете творческих сил. Он лепил увлеченно, и я счел мудрым его не беспокоить. Взяв со стеллажа циновку побольше, разостлал ее в другом углу мастерской и растянулся в полный рост.
- Кто ты такой? - загремел тот же Некто, что и на лугу. - Достойный ли ты сын матери-природы? Что ты сделал для нее? Что ты вообще сделал? Кому ты нужен? Кто нужен тебе? И что ты теперь будешь делать? - вопросил Некто и, кажется, опять пропал. Взглянув на Ашота, я понял, что ни он, ни его натурщица, скорее всего, ничего не слышали. Тогда я стал пытаться мысленно ответить на поставленные вопросы. Кто я такой? Иногда я могу ответить на этот вопрос, иногда - нет, и как раз сейчас ответить я не мог, потому что сомневался в том, кто я такой на самом деле. Насчет матери природы не знаю, но в “Гринпис” запишусь при первой возможности. Третий вопрос туда же. Кому я нужен? Опять сомнения. Не знаю точно, но кому-нибудь, конечно, нужен — матери, например. Или Лене. Мне нужны родители, Лена, братья-сестры, друзья и еще немного народу, чтобы скучно не стало. А вот чем я собираюсь заняться - это для меня самого большая загадка. Раньше я делал то и не делал этого, а сегодня все наоборот, а завтра все опять поменяется. Четыре с лишним года назад моя возлюбленная и я сидели вечером у нее на кухне. И я открыл ей страшную тайну - что я люблю ее, и много чего потом было славного и романтичного, но закончилось все плачевно, потому что вечно голодная любовь требовала жизни, а не бесплотной романтики, да и не было ее вовсе, этой любви, как выяснилось впоследствии, а просто я все это из головы выдумал. Ну да и бог с этим... А еще раньше было волшебное очарование Сфинксов на Университетской набережной, они до сих пор часто мне снятся. А много позже пришел страх, когда по пятам топали два здоровенных головореза, а скрыться в толпе при моем росте представлялось проблемным. Ничего, ушел. А еще чуть-чуть потом - пьяный угар в Доме Дикого Распутства, и я встретил Лену, которая специально приехала туда, чтобы познакомиться со мной. А после этого... а до того... а потом... а перед тем... И я задремал, убаюканный своими воспоминаниями.
Ашот мягко потеребил мое плечо, и я проснулся.
- Здравствуй, Митя, - просто сказал он.
- Здравствуй, Ашот,- так же просто ответил я, и он показал мне меня, выполненного в пластилине. Пластилиновый я безмятежно спал. Получилось очень натурально, и я честно сказал Ашоту, что, по моему мнению, он достиг немалого мастерства по части миниатюрной скульптуры. Потом он вышел куда-то и через три минуты вернулся с двумя чашками кофе и сигаретами. Мы пили отличный кофе, курили хорошие сигареты и вспоминали былое, то, что было до нашего знакомства, чем мы еще никогда не делились друг с другом. Потом я вдруг почувствовал, что он куда-то исчезает вместе с этой пластилиновой мастерской, а сам я проваливаюсь во тьму - и тут я открыл глаза и понял, что все еще валяюсь под своей дверью, опутанный гадкой паутиной, а надо мной склонилась Лена.
- Попробуй встать, и я помогу тебе, - сказала она, и я встал, хотя и с большим трудом. Она разрезала кокон ножницами и за руку втащила меня в квартиру. Мои конечности не гнулись. Одежда не снималась. Тогда Лена молча стала разрезать на мне одежду все теми же ножницами. Под одеждой оказался еще слой паутины, но только эта была живая, она шевелилась и потрескивала. Лена в страхе завизжала и оттолкнула меня. Я отлетел к наплоенной ванне, не удержавшись, упал в нее и с громким шипением растворился в чистой воде. Я слился с водой, я был этой водой и ощущал великое умиротворение. Затем, безо всякого моего участия, вода вдруг стала сильно нагреваться, и я выделился над ванной в виде пара, потом обрел тело и вышел, голый и кристально чистый, из ванны, и обнял Лену.
Рывком поднявшись в постели, я понял, что уже безнадежно проспал, наспех оделся и пошел на кухню - пить холодный чай и убивать таракана. Того самого.
4. Дом Света и Тьмы
Если ты сомневаешься в успехе начатого дела,
Брось его незамедлительно!
Э. Рыжий и Л. Счастливый.
Когда у вас болит голова, вы или пьете анальгин, или бьете морду соседу, или и то, и другое, что чаще. Когда зверь попадает в капкан, чаще всего он отгрызет себе лапу и уйдет умирать свободным, это тоже всем известно. Когда ваша незабвенная половина блажит, надо окатить ее холодной водой, а если не помогает - послать ко всем чертям собачьим, если, конечно, вам дороги ваши нервы, и это тоже прописная истина. А что делать, если на улице пятую неделю идет дождь, директор не платит зарплату, жрать, соответственно, нечего, половина сообща с дитем блажат, собака воет, родня половины рычит, друзья мягко, но настойчиво требуют возвращения долгов, мать в коме, отец в запое, а проклятый дождь все идет, идет и идет пятую неделю, и улучшений по всем направлениям не предвидится? Только не надо портить отношения с Господом Богом, и не стоит доверять свою судьбу веревке, и уж тем более убивать кого бы то ни было. Сядьте на пол, расслабьтесь. Включите любимую музыку и не важно, какая она - Бах или Титомир. Задумайтесь, с чего начались все ваши беды, и, устранив причину, спокойно разберитесь со следствиями. Ну а уж если причиной ваших несчастий явился сам факт вашего рождения - что ж, вообразите себя новорожденным и начните сначала. Даст бог, у вас получится...
Таким вот мыслям я лихорадочно предавался, пока треклятый Лифт нес меня в очередную неведомую даль. По наручным часам судя, нес он меня уже двадцать три минуты, а сколько это может продолжаться - никогда нельзя сказать. Ускорение возрастает, перегрузка тоже. Мысли путаются, еще пара “же” - и начнутся галлюцинации. Это означает, что Лифт определился с выбором конечного пункта, и мучения мои скоро закончатся. Сегодня я попал в него, когда по лени своей не стал идти два этажа пешком в одном учреждении, куда меня послали по работе. Вот уж, действительно, послали! Эта бестросовая сволочь поджидает меня в самых неожиданных местах, в пору везде пешком ходить. И правильно. Так и надо. Здоровее буду. Так, Лифт, кажется, пошел медленнее... Впрочем, нет! Я ошибся, он наоборот, усилил осевое вращение и набирает скорость!!! Страшная центробежная сила буквально размазала меня по стенкам кабины, и, словив пару сильных глюков, я отрубился.
В комнате царил полумрак. Обстановка не внушала мыслей о богатстве и роскоши, скорее наоборот, вспоминались самые мрачные описания интерьеров из Достоевского и Горького. Я разглядывал эту жалкую комнатушку сверху, затаившись между пыльными рожками убогой люстры. Древний, давно сожранный жуками и потому непонятно на чем еще держащийся шкаф, фанерный, явно самодельный стол, покрытый заляпанной клеенкой с многочисленными порезами, два венских стула, какие в наше время и на даче смотрятся печально. У мутного загаженного голубями окна, обрамленного давно не стиранными рыжими шторами, - массивный тоже самопальный табурет. У стены, стыдливо прикрытой проеденным молью ковром, - грязный скрипучий диван. На диване дремлет женщина. На вид ей лет под сорок. Она некрасива и неопрятна, на лице - печать непосильных забот и зря прожитой жизни. Хлопает входная дверь, в коридоре слышатся шаги. С мерзостным, пробирающим до костей скрипом, отворяется дверь.
- Да будет свет! - возглашает нетрезвый мужской голос, щелчок выключателя, загорается единственная в пятирожковой люстре лампочка. Полумрак, раньше равномерно заполнявший комнату, расползается по углам. Проворчав что-то неразборчивое, женщина открывает глаза, прикрывает заголившуюся грудь халатом, садится. Свет неприятен ей, она болезненно морщится. Берет со стола сигарету и спички, закуривает и только после третьей затяжки обращает внимание на долговязый призрак, подпирающий стену около двери. Призрак по пути домой явно прилег отдохнуть где-нибудь на лоне природы, под забором, например. Он ужасно грязен, неисправимо пьян - сногсшибающий букет запахов портвейнового перегара, пота и дешевого отечественного табака растекается по комнате. Сидя под потолком, я сокрушаюсь, что не взял респиратор.
- Одежду в стирку. Сам в душ. И быстро, - негромко и монотонно проговаривает женщина, стряхивая пепел в гипсовый человеческий череп. Пьяный, качнув головой и едва не потеряв от этого равновесия, выходит, но, впрочем, тут же заходит обратно.
- Э-э-э-э... А это, а пожрать?!
- Обойдешься. Когда получку принесешь, тогда и пожрешь.
- Да... да ты, курва, совсем оборзела! Мммужжик домой уссатл... усталый приходит, после напрженного трудвого дня, а ты... Рискуешь, Маня.
Маня молчит, смотрит на пьяного мужа, спокойно затягиваясь, и во взгляде ее - безмерное презрение.
- А вот этого не надо, Маня. Нне надо, мля, на меня так смореть. Ну и шо что выпил? Все пьют. И пить будут вечно. На том страна держится. Так что накорми меня, сволочь, по хорошему прошу.
- Да пошел ты...
- Что?! Да как ты...
- Что, «как я»?! Ну, что «как я»? А?! Ты, козел драный, всю жизнь мне засрал, света белого не вижу! «Да как ты»... А вот так вот! Мне тридцать пять лет, еще пяток - и я глубокая старуха, а что я видела в этой жизни? Твою вечно пьяную рожу? Нахрен ты мне сдался... Нормальных мужиков на свете много...
- А-а! Значит, правду болтают, что ты с Васькой из второго цеха спала? Признавайся, блядь! - он замахнулся кулаком, но расслабленное алкоголем тело не выдержало такого резкого движения, пьяный покачнулся и упал назад, головой стукнувшись о шкаф. Как ни странно, шкаф устоял. Маня, однако ж, не только не посочувствовала своему злосчастному супругу, но напротив, рассмеялась грудным неприятным смешком.
- Да, спала. - совершенно спокойным, ровным голосом произнесла она. - И с Витькой с пятого этажа тоже спала. Вот кто мужик-то!- на мгновение она мечтательно закатила глаза, но тут же лицо ее перекосила гримаса ярости. - А когда участковый, что тебя в том году домой приволок, завалил меня в коридоре прямо у тебя на глазах, ты ж мычал только да блевал под себя. И теперь ты говоришь «Да как ты»? Кому? Мне?!
Пока Маня произносила эту пламенную тираду, ее муж совладал-таки с неподатливыми конечностями и утвердился в вертикальном положении. Налитые кровью глаза смотрели в никуда. В руке щелкнул выкидной нож. Я хотел вмешаться, но в этом мире я оказался абсолютно бестелесен, и оставалось только наблюдать.
- Падла. Шлюха. Гадина. Счастья захотела, да? Счастья? Какого тебе счастья, семейного? Или просто большой хрен промеж ног - вот и все счастье? Жизни жалко, да? А моей жизни тебе не жалко, гнида? Да не было у меня жизни с тобой, не было! Жизнь начинается тогда, когда женщины начинают рожать. А ты пять абортов... Да и то не понять, от кого! - По набыченному лицу катились слезы, голос срывался на визг, и мне совершенно ясно стало, что контроль над собой этот человек уже безвозвратно утратил. Маня, видать, тоже это поняла, потому как поджала ноги и старалась стать незаметной, слиться с плешивым ковром. Нож - угроза серьезная. Но последний выпад мужа вновь всколыхнул в ней все обиды.
- Пять абортов... - размазывая по лицу слезы, Маня вскочила. Истерика захлестнула ее окончательно.
- Молчать, сука! Убью! - я так и не понял, кинулся он на нее, или просто снова потерял равновесие... Маня отпрянула в сторону, пьяный рухнул на диван. Она отскочила к окну, обеими руками за ножки схватила табуретку и изо всех сил обрушила ее на голову пытавшегося подняться мужа. Тот снова рухнул и больше не шевелился. Маня выждала минуту, закурила, нервно высосала всю сигарету за минуту, прикурила следующую. Супруг не подавал признаков жизни, из здоровенной дыры в черепе, пробитой углом табурета, натекла лужа крови. Маня достала из шкафа старый плед, накрыла им труп. То, что муж ее покинул бренный мир, казалось бесспорным. Затем она пошла на кухню, а я против своей воли последовал за ней. На кухне она выпила, не закусывая, стакан водки. Затем ванная. Маня сбросила халат, встала под душ. Мне не доставляло никакого удовольствия разглядывание ее увядшего тела, но другого выбора, похоже, не было. Вымывшись, Маня, не одеваясь, вернулась в комнату. Открыла окно. Свежий ветер начал отвоевывать позиции у затхлого воздуха квартирки.
- Да будет тьма, - негромко произнесла Маня и выпрыгнула в окно...
... Медленно открывая глаза, я заново учился дышать, потом видеть, слышать, вставать, ходить, говорить. Я был в том самом учреждении, где и должен был быть.
- Вы просто выпали из лифта - кудахтала какая-то женщина почтенного возраста, пока два мужика держали меня под руки, а сам я медленно, но верно приходил в себя. - У вас сердце, да? Скажите, у вас ведь сердце? Я сейчас вам скорую вызову. Скорая приедет, увезет вас в больничку, а уж там вас, конечно же, вылечат, - уговаривала меня эта престарелая квочка.
- Не надо скорую. Я уже снова жив, - еле ворочая языком, пробормотал я, - через пять минут я смогу уйти отсюда без посторонней помощи.
Мужики тут же ушли, и мне пришлось поспешно прислониться к стене, чтобы снова не рухнуть. Только все та же надоедливая баба упорно навязывала мне свое общество. Пришлось послать. Обиделась и ушла. Через пять минут я гордо вскинул голову, выпрямился, отряхнул одежду и вошел в кабинет того Начальника, который должен был подписать нужную мне бумагу, для чего меня сюда, собственно, и послали. Он как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Получив требуемое, я раскланялся и ушел.
Сыро. Метет снег. Плотно метет. Под ногами мокро и скользко, ноги разъезжаются, очень трудно идти и держать равновесие одновременно. Навстречу попадаются разные люди, пьяные и трезвые, злые и веселые, угрюмые и влюбленные. И у каждого - своя жизнь, свои дела и проблемы. И каждый идет по жизни, балансируя на узком лезвии бритвы или на кончике иглы, на горлышке бутылки или на орбите атома урана-235, - это уж что кому больше нравится. А вот я в качестве опоры выбрал несоразмерный со мною шарик авторучки, и с тех пор то ли он, кем-то коварно намагниченный, удерживает меня, то ли я пытаюсь на нем удержаться. Шарик, рабочая деталь моей авторучки. Земля, говорят, тоже шар. Здорово, правда? Этакий примитивный символизм. Ручка принадлежит мне, шарик, соответственно, тоже. А кому принадлежит мир? Легко ли быть его властелином? Наверное, очень, особенно если не думать о радостях и горестях существ, этот мир населяющих. Мне легко повелевать героями моих книг, потому что, кроме этих книг, они существуют лишь в моих снах. А кому снимся мы?..
Итак, если пятую неделю идет дождь, стройте из подручных средств лодку и плывите на ней выбивать свои кровные денежки из своего зарвавшегося начальника (министра, президента). Когда вы их получите, четыре пятых оставшихся проблем будут разрешены, ибо, к сожалению, деньги в этом мире имеют колоссальную власть. Остальные проблемы вы тоже сможете решить, если будете уповать только на себя и ни на кого более. И если, справившись со всем этим нелегким грузом, вы сохраните семью и рассудок в полном порядке - честь вам и хвала!
Я шел, думал эти мысли, и никак не мог забыть слова только что убитого в какой-то реальности человека. Боюсь, они надолго впечатались в мою память:
“Все начинается тогда, когда женщины начинают рожать”.
5. Дом Одиночества
Иногда я думаю - а прав ли я был?
А. Эйнштейн.
А утром, как и ожидалось, встало солнце, и на какие-нибудь полчаса осветив сонный Петербург, закуталось в тучи. Мне было не менее холодно, чем солнцу, и чтобы согреться, я ускорил шаг. У меня в запасе осталось еще два дня, и я уже дал себе твердое обещание завтра съездить в Царское Село. А сегодня у меня - куча дел. Делать их, конечно же, не хочется, но надо же как-то оправдать расходы по командировке. Голова еще гудит. Это я вчера, едва успев приехать, поселился в гостинице. Из номера позвонил Лене, она была явно чем-то расстроена, и разговора не сложилось, а сложилась ссора, причем нешуточная, естественно, из-за пустяка. Это ухудшило мое и без того нерадужное настроение, и я спустился в бар с целью напиться. Выбор напитков был велик, и я весь вечер пил виски за стойкой, рассуждая с барменшей о смысле жизни. Так как я уговорил ее пить вместе со мной, то никакого смысла в жизни мы не обнаружили, зато напились первостатейно. Меня доставили в номер вышибалы, а что стало с барменшей - я просто не знаю. Я провел ужасно пустую кошмарную ночь без единого сновидения, я спал, как бревно, и наутро проснулся разбитый и невыспавшийся. Вспомнилось мне одно из самых первых похождений на территории Блуждающего Лифта, когда я еще испытывал шок от его проделок. Это было пять лет назад. В Доме Дикого Распутства я вошел в лифт, не подозревая, что он блуждающий. И началось. Мотало, крутило, выворачивало наизнанку. Я то терял сознание, то снова его находил, и продолжалось это бесконечно.
Несчастный Икар, сжигаемый больше собственной гордыней, нежели солнцем, падал на землю. Отец его, искусник Дедал, видя это, молился Зевсу и уже клялся зарыть свои крылья в землю. В последние секунды своей жизни Икар думал, как же она все-таки была прекрасна, эта жизнь. Чуда не произошло, и упав, он так разбился, что несчастный отец, которому всесильный Бог отказал в такой ничтожной малости - всего-то-навсего, спасти жизнь юного несмышленыша, который только начинал жить, ведь для Бога это пустяк, - старик Дедал долго собирал по кровинке останки сына, чтобы на погребальном костре сгорело хоть что-нибудь, кроме дров. А потом он тщательно разбил свои крылья и зарыл в землю то, что от них осталось. А зря, ведь человек всегда хотел летать, пусть даже во сне или в мечтах.
Не подумайте только, что это - вступление к истории авиации. Нет, это лишь то, о чем я подумал тогда в Лифте, прежде чем он выбросил меня на теперь уже хорошо известный мне пустырь, четко посередине между Домом Покоя и Домом Одиночества. Уж не знаю, почему тогда мне взбрел в голову этот древний миф. Прибыв на место, я осмотрелся. Пустырь оказался обширен, и сильно захламлен строительным мусором. Кирпичный бой, битые стекла, битые плиты с коварно торчащей во все стороны арматурой, просто арматура, которая здесь, кажется, росла прямо из-под земли и пустила глубокие корни... Только справа, в том маленьком уютном уголке, где располагался Дом Покоя с садом и огородом, росли березы, акации и даже эвкалипт пятидесятиметровой высоты. Гораздо позже, когда я поселился в Доме Покоя, - не поленился измерить его высоту. От корней до макушки в нем оказалось ровнехонько пятьдесят метров. В левом углу угрюмо высилась двадцатиэтажная свежевыстроенная кирпичная башня Дома Одиночества. Как и полагается урбанизованному москвичу конца двадцатого века, я выбрал башню. Совершенно напрасно, как выяснилось позже. Но всякий опыт - все-таки опыт, и сейчас я уже привык ни о чем не жалеть. Половина окон башни, преимущественно на нижних этажах, зияли мертвой пустотой. На двух или трех балконах, однако, сушилось белье. Из людей вокруг никого видно не было, кошек и собак тоже не наблюдалось. Единственный подъезд башни выглядел так, словно ОМОН использовал его как тренажер при репетиции освобождения заложников. Обойдя вокруг здания, я тоже ничего нового не открыл.
И я вошел в него. Тогда еще незнакомой могильной сыростью и глобальным запустением повеяло сразу же, как только я переступил порог. В доме оказалось четыре лифта и три лестничных клетки. Слишком свежи еще были впечатления от последней поездки на лифте, поэтому, опасаясь новых состязаний с гравитацией, я пошел по крайней правой лестнице. (Как оказалось потом, опасался я не напрасно - в этом доме все лифты были блуждающими). Выходов на этажи с лестницы не было, что меня удивило, а где-то между седьмым и восьмым этажом она упиралась в глухую стену. Функциональное значение лестницы осмыслению упрямо не поддавалось. Пожав плечами, я спустился вниз и начал восхождение по средней лестнице. До самого двадцатого этажа она тоже была абсолютно глухой, зато на двадцатом этаже в холле, куда меня вывела лестница, имелся вход на правую и никакого намека на левую лестницу! В этот же холл выходили двери двадцати квартир, а там, где, по моим расчетам, должна была быть левая лестница, стоял массивный дубовый стол, за которым спал странноватого вида консьерж. Около каждой двери как-то непристойно розовели кнопки звонков и висели таблички с именами и фамилиями жильцов. От нечего делать я стал изучать их, надеясь, впрочем, что кто-нибудь из обитающих здесь граждан сжалится над заблудившимся путником и накормит его – то есть меня - обедом. После третьей таблички меня прошиб холодный пот. Судите сами - вот лишь часть имен:
Гамлет, Сенека, сэр Исаак Ньютон, Иоганн Себастьян Бах, маркиз де Сад, некий Эдди Гитлер и его сосед дядя Ося Джугашвили, затем Чарльз Спенсер Чаплин, Элвис Пресли, Карл Маркс, и, разумеется, Наполеон Бонапарт. ” Дурдом, ”- подумал я. Последняя табличка меня доконала. Она гласила: “Кацман и Пейсахович, веселые братья-разбойники”.
Согласитесь, условия для сдвига крыши более чем благодатные. Тем не менее, подумав минутку, я решительно позвонил в дверь разбойничьего логова. Стучаться к остальным обитателям двадцатого этажа мне почему-то не хотелось. Спустя минуту за дверью послышались шаркающие шаги и старческий дрожащий голос пробормотал что-то типа “сейчас, сейчас, погодь, уже иду”. Заскрежетал замок. Он все скрежетал и лязгал, но дверь не открывалась. Старческий голос смачно выругался. Наконец, дверь открылась и моему взору предстала замшелая старушка в половину моего роста.
- Ты каков будешь?- поинтересовалась она.
- Таков, каков есть, - вежливо ответил я.
- Еврей? - подозрительно шмыгнула носом бабушка.
- Нет, половец, - нагло соврал я. От бабки премерзко воняло, и это весьма раздражало.
- Все равно еврей, - равнодушно сказала бабка. - Моих жидов дома нет. - И она нарочито громко захлопнула дверь. Консьерж проснулся и дико вытаращился на меня.
- А ты еще кто?!- заорал он.
- Изя Рабинович, зашел вот к Кацману на рюмку водки, а его дома нет, - спорол я совершеннейшую чушь.
- Ты, жидовская морда, марш вниз и боле ни шагу сюды! Шоб ты, собака, лучше меня понял, вот кнопка, а вот я ее нажимаю, и давай у$%ывай отсюда - через три минуты от тебя костей не останется!
Я не знал, блефует он, или же через три минуты действительно разразится катастрофа и все известные огненные ангелы приземлятся на двадцатом этаже этого странного строения. Метнувшись к ближайшему лифту, нажал кнопку вызова. Сразу же открылись двери. Кабина была на месте. Я ткнул кнопку наугад, двери закрылись и Блуждающий чертов Лифт с ужасной скоростью доставил меня на балкон, где я и был выдворен из теперь спасительного лифта путем выкидывания. И тут же Лифт исчез. Взгляду моему открылся длинный коридор, вроде бы без дверей, и толпа юных головорезов, вооруженных дубьем, цепями и даже пистолетами. Кое у кого в руках блестели ножи. Перспектива у меня была не из веселых. Чуть раньше я обратил внимание, что мой балкон находится на высоте примерно десятого этажа, так что вниз лучше не прыгать. Обреченно улыбнувшись, я вышел навстречу облаве. Не добегая метров десяти, они как-то слишком резко остановились. По традиции, вперед вышел один из них и, криво улыбаясь, процедил:
- Слышь, чувак, зря ты зашел в этот дом. Здесь ты ошибся.
Сверхъестественным каким-то зрением я заметил справа проем, и, не раздумывая, бросился туда. Это оказалась лестница, и я ломанулся по ней вниз. Сзади грохотали башмаки преследователей. Я пробежал пролетов десять, когда увидел всю тщетность попытки к бегству: эта лестница тоже кончалась тупиком. Я остановился, меня настигли, повалили, стали бить, приговаривая: ”Не туда ты, сука, зашел”. Я успел получить немалую дозу тумаков, когда сверху прозвучал резкий окрик по-немецки. Моих мучителей как ветром сдуло. С большим трудом я поднял голову и посмотрел наверх. На лестничной площадке стоял Карл Маркс. Сочувственно кивнув, он сказал еще что-то, но, не зная немецкого, я его не понял. Он ушел. Собрав себя по косточкам, я поплелся на поиски выхода из этого дома, оставаться в котором мне больше не хотелось. Я поднялся до того коридора, с которого началась погоня. Он оказался лабиринтом. Другого пути мне не предлагалось. И я поплелся по лабиринту, кляня свою глупость, Дедала и ту развратную женщину, из-за которой первый авиаконструктор изобрел такую гадость, как лабиринт. Через два часа, заблудившись окончательно, я набрел на каморку, в которой стоял ящик тушенки. Так же наличествовал кран с капающей из него водой, примитивный унитаз и топчан. На топчане лежали две книги: “ Идиот” Достоевского и “Что делать?” Чернышевского. Словно некто предвидел, что я буду нуждаться в пище, отдыхе и нехитрых удобствах и приготовил мне хоть какой-то приятный сюрприз. Но сюрприз оказался не из приятных - стоило мне войти, как невесть откуда возникшая решетка перекрыла мне путь обратно. Я попал в плен.
В плену я пробыл двадцать пять дней. За это время я съел всю тушенку и прочел от корки до корки обе книги. Мне было невыносимо одиноко в моей одиночной камере, и, чтобы скрасить свое одиночество, я разговаривал и даже спорил с самим собой, пел себе песни и рассказывал сказки и истории из жизни. На пятнадцатый день я поссорился с собой из-за банки тушенки - кто первый будет ее есть, я или я, и целый день после этого я с собой демонстративно не разговаривал. Но одиночество пересилило, я простил сам себя и возобновил оживленное общение. А на двадцать шестой день решетка исчезла, будто и не было ее вовсе, и я вновь обрел свободу. Первым делом я нашел выход и выбрался из этого дома. Он был все тот же, только одушевленных окон прибавилось, но это, впрочем, меня отнюдь не обрадовало. А с другой стороны пустыря находился Дом Покоя, и гадая, какие беды мне там уготовлены, туда я и направился.
6. Дом Покоя
Я твердо решил добраться до этого маленького домика, надеясь, что в нем мне удастся восстановить силы, порядком подорванные избиением и вынужденной диетой во время заключения. Путь оказался, однако, не из легких. За то время, что я провел в Доме Одиночества, на пустыре выросли невообразимые горы строительного мусора, можно было подумать, что здесь разметали по камушку по меньшей мере три таких дома, как тот, где я столько натерпелся. Все еще прихрамывая, пробирался по этому захламленному пространству, с каждым новым завалом теряя силы. За последний месяц я сбросил килограммов двадцать веса. А иметь вес пятьдесят пять кило при росте два метра - это, согласитесь, дело скверное.
Хромая и пошатываясь, через шесть часов я преодолел, наконец, несчастные семьсот с чем-то метров, разделяющие два дома. Медленно, держась за старый штакетник, обошел вокруг Дома и сада, окружающего его. Дом просто излучал доброту и спокойствие, меня навязчиво потянуло внутрь. Помявшись минуту-другую, я вошел. Здесь никто давно не жил, это было видно сразу: повсюду стояло умиротворенное запустение, предметы обихода относились, самое позднее, к тридцатым годам нашего века. Но так же отчетливо чувствовалось и то, что дом, сам этот Дом, жил своей тихой и размеренной жизнью. Здесь я не чувствовал зловонного дыхания смерти, которое преследовало меня в соседнем здании. И именно в ту минуту я понял, что в этом доме я останусь, причем надолго. Приняв это важное для себя решение, я пошел в огород на поиски чего-либо съедобного.
Нашел я там напрочь одичавшие картошку и морковку. Накопал я этих даров природы полкастрюли, когда наткнулся в кустах на вполне полноценную свеклу. Кусты на поверку оказались укропом. Старыми и идеально сухими дровами, найденными мной в поленнице, я воспользовался, когда почистил печку. Воды набрал в колодце и к тому времени, когда вегетарианский борщ был готов, терял сознание от голода и усталости. Поев, я растянулся на кровати и тут же уснул, не забыв, однако, завести часы. Часы мои были единственным прибором, определявшим мое положение относительно если уж не пространства, так хотя бы времени. Проснувшись, первым делом глянул на часы - я проспал почти сорок восемь часов...
Я не стану утруждать вас описанием длительного процесса моего обживания в этом доме, как я добывал еду, о чем думал и мечтал бесконечными зимними ночами, а лучше, пропустив все эти невеселые подробности, расскажу о некоторых моих более светлых приключениях в Доме Покоя. Я не зря назвал его так, ибо за время, что я прожил в этом Доме, я насквозь пропитался покоем, размеренностью и неторопливостью, излучаемыми им. Прошло примерно семь месяцев с тех пор, как я дополз до своего нового обиталища, и как-то тихим осенним вечером, когда я сидел на лавочке под эвкалиптом, высоту которого я к тому моменту уже измерил, ко мне пришел участковый. Он мягко пожурил меня, что я до сих пор не зарегистрировался в местном отделении милиции. Я оторопел. Воистину, от нашей милиции честному человеку никогда никуда не скрыться. Оторопев, я предложил ему познакомиться. Он отрекомендовался старшиной Пивоваренко, я, соответственно, тоже представился, и поинтересовался, как бы между прочим, а где же находится оплот правопорядка. Оказалось, совсем рядом, за холмом. А меня они заприметили, когда я лазил на эвкалипт. Я же тогда так был поглощен измерением высоты этого замечательного дерева, что не удосужился даже обозреть близлежащие окрестности.
После выяснения некоторых особенностей местной географии, Пивоваренко мягко так и ненавязчиво намекнул, что его рабочий день завершен и он больше не при исполнении - сегодня, разумеется. Я ему ответил в том духе, что и сам бы рад, да нету. Он ухмыльнулся и предложил мне совершить экскурсию в мой погреб, причем вызвался быть гидом. Пожав плечами, я согласился. Мне стало даже забавно узнать, чего это я не разглядел в моем погребе. Критически осмотрев полки с моими заготовками и хозяйственными изделиями, старшина выломал несколько досок из пола по центру. Там оказался люк в еще один погреб. С замиранием сердца я открыл этот люк. Тайник - погребок пять на пять метров при высоте полтора - наполовину оказался забит винами, виски, коньяками и бренди. Причем вся эта выпивка оказалась произведена с 1887 по 1923 год, так что, в принципе, стоила баснословных денег. Мы взяли скотч 1917 года и поднялись в горницу.
- А ты что, не знал? - хитро прищурившись, спросил Пивоваренко.
- Нет, а ты-то откуда знаешь?
- Я, брат, все знаю! В том числе и то, КАК ты сюда попал и КАК отсюда выберешься. Но первое - это долгое толкование, а второго тебе пока просто знать не положено. Скажу только, что стареть ты не будешь. Ладно, давай, разливай, эта огненная вода нас заждалась.
Мы молча выпили. Старшина достал сигареты. Вот уже более восьми месяцев я не курил настоящих сигарет, и сейчас, потягивая “Космос”, любезно предложенный старшиной, изрядно покашливал, что, впрочем, не уменьшало удовольствия. Выпили еще. Никогда в жизни мне еще не приходилось потреблять столь прекрасный напиток. После третьей, за сигаретами, разговорились. Оказывается, в деревне за холмом про меня давно ходят анекдоты – кто поверит, что в километре от цивилизации человек живет, как Робинзон Крузо! Смех один, да и только. Мне смешно пока не было. Я представил себе, как много я потерял, просто приняв за основу мысль, что кроме меня и жильцов Дома Одиночества, куда меня, кстати, совсем не тянуло, здесь никого нет, и тем самым лишил себя элементарного общения с внешним миром. Кличку мне дали тоже подходящую - Дикий Отшельник. Я даже стал чем-то вроде местной достопримечательности - на меня показывали пальцем заезжим гостям, правда, издалека и из укрытия, чтобы я их не заметил и очарование моего отшельничества не пропало. Очарование это разрушило милицейское начальство, которое сделало моему собутыльнику выговор за то, что на его участке проживает нигде не зарегистрированный и никак не учтенный гражданин. И вздохнул тогда старшина Пивоваренко, и провожаемый вздохами аборигенов, отправился знакомиться со мной, разрушая тем последнюю местную сказку.
- Так что, - закончил свой рассказ участковый, - завтра, если уже не сегодня, жди гостей. Я думаю, придут все. Мои просились, да я не взял, сослался на официальность момента.
- А все - это много? - с замиранием сердца, спросил я, уже предчувствуя недоброе.
- Сто семнадцать человек, не считая меня - это все население Кукуевки.
- Кукуевка, значит. Я что, теперь кукуевец?!
- Нет, - ответил мне старшина, разливая виски. - Кукуевка - это дальше. Здесь - хутор Стремный.
- И, стало быть, я теперь - стремный хуторянин?- я закосел, и язык начал заплетаться.
- Стало быть, так, - подтвердил Пивоваренко. - И между прочим, в нашей деревне семь девок на выданье, а мужиков молодых вообще нет - все подались в новый дом на службу, так и живут там, не видел их никто вот уж больше года.
Я вспомнил развеселую компанию, бившую меня в Доме Одиночества, и догадался, что это, скорее всего, они и есть.
- А новый дом - это тоже Кукуевка?- спросил я.
- Нет, это уже Сутяжск, город. Здесь, так сказать, слияние города и деревни.
- И хутора, - подсказал я.
- И хутора, - совершенно серьезно кивнул участковый, после чего мы снова выпили.
Мы сидели, пили, курили, от старшины я узнал кое-что о последних веяниях в борьбе с организованной преступностью. Когда я спросил, а как же быть с преступностью неорганизованной, Пивоваренко снисходительно пояснил, что, как только с мафией будет покончено, прочая бандитствующая мелочь тут же в страхе побросает оружие и разбежится кто куда. Найдется, конечно, десяток-другой закоренелых старых клептоманов, но справиться с ними особого труда не составит. Потом он еще раз прозрачно намекнул на то, что в Кукуевке - семь девок на выданье, одна другой краше, пропадут ведь без мужика. Я вполне резонно ответил ему в том смысле, что девок-то семь, да вот я всего один. Он же как-то загадочно ухмыльнулся, загадочно так и даже как-то скабрезно.
- А еще - сказал он мне совсем уж напоследок, одевая фуражку на пороге, - а еще у нас есть просвистит, Васька-тракторист. Казалось бы, последний молодой кобель на всю деревню, вали девок хоть всех семерых каждый день, да еще косую Люську впридачу, ан нет - это чучело, перетак его мать да растак, материну юбку нацепит, платок повяжет, сядет на свой трактор и носится по полям, и кричит, что он - Паша Ангелина. Представляешь, каков?! Я хотел было на него, засранца такого, дело завесть, перерыл весь уголовный кодекс - нет там ничегошеньки про просвиститов. Ну, бывай здоров, а мне в управу лучше не попадайся. Заходи ко мне лучше в гости, как отсюда идти - мой дом третий справа.
Он ушел, оставив мне свои сигареты, я допил скотч, прибрался и лег спать. Впервые за все время моего пребывания здесь пришла мне в голову простая такая мысль, что мне, типичному городскому жителю, невыносимо трудно жить в таком медвежьем углу, да еще и сократив круг общения до себя самого и дома, в котором живу. И засыпая, я пообещал себе назавтра же пойти в Кукуевку и познакомиться там со всеми, кого увижу, в том числе и с семью девками на выданье, и с трактористом Васькой, трансвеститом, что, по моему представлению, для нашей деревни - большая редкость.
7. Дом Покоя (продолжение): почти голливудовщина
Люблю хорошую комедию -
чтобы тортом по всей морде!
П. Гринуэй.
Вначале была глупость. Косая Люська забеременела, и, хотя я к этому не имел никакого отношения, всем миром постановили меня на ней женить. Против были только родители семи кандидаток в старые девы. Пивоваренко тоже был против, претендуя на роль друга, но, как оказалось впоследствии, его просто грызла совесть, потому что именно он и обрюхатил Люську, которая была не в силах отказать представителю власти. В общем, женили меня на косой Люське. Артем Семенович, председатель нашего колхоза - говорю “нашего”, потому что к тому времени я уже работал в колхозе имени Гоголя, - закатил такую свадебку на три деревни, как будто я женился на английской королеве.
Мне было невыносимо неловко, причем даже не оттого, что меня силком женили на убогой, а оттого, что это было наказание за преступление, которого я не совершал. На лицо моей свежеиспеченной женушки лучше было не смотреть - глядя на ее глаза, один из которых беспрестанно шарил по небу в поисках Высших Сфер, в то время как другой упрямо буравил мать сыру землю, остерегаясь лукавого, в один момент можно сойти с ума в худшем смысле этого слова. Умом она тоже была слабовата, и день-деньской напевала незатейливую песенку легкомысленного содержания:
Моя мама в капусту пошла,
Ай, люли, ай люли, ай, лала,
Средь капусты меня родила,
Ай, люли, ай, люли, ай, лала,
А я водочки горькой напьюсь,
Ай, люли, ай, люли, ай, лала,
Да в капусту нагой повалюсь,
Ай, люли, ай, люли, ай, лала.
ежли милый на грядки придет,
Пусть найдет он меня и возьмет!
Такую вот песню пела постоянно моя дражайшая половина. Во всем остальном теле она, однако же, была вполне обыкновенной женщиной. Хозяйство она вела неплохо и даже умудрялась исполнять супружеские обязанности с немалым для меня удовольствием, несмотря на то, что наши отношения в этом плане были затруднены ее тягостью. В общем, кабы не лицо и пустая башка, можно было бы сказать, что жена мне досталась, что надо.
Три месяца прожили мы с ней душа в душу, не считая того, что почти не общались, и я начал уже было к ней привыкать к ней и смиряться с судьбой, как эта самая судьба нас и разлучила. Произошло это потому, что у моего приятеля тракториста Василия, с которым мы иногда ходили в сельпо и, взяв по три бутылки кислого сутяжского пива, часами беседовали о нелегкой женской доле, крыша поехала окончательно. Как-то, в конце зимы, напился он у меня в гостях хорошего коньяку - сильно напился, надо сказать, - сорвал с себя женские тряпки и громогласно объявил, что он, де, Мужик, причем непременно с большой буквы, и подать ему сюды штаны, да немедля. Я послал Люську за его штанами, она принесла их, он пробурчал что-то типа благодарности и ушел, не прощаясь. Четыре дня после этого его можно было видеть слоняющимся по Кукуевке, сам мрачнее тучи, но в штанах. На пятый день бухнулся он мне в ноги.
- Митрий, что хошь со мной делай, люблю Люську, мочи нет! Не отдашь - засохну без нее и помру.
Я ответил, что я бы с удовольствием, но еще неясно, как на это смотрит закон. Тогда мы с ним покурили, махнули по маленькой за успех нашего безнадежного дела, и пошли к председателю. Председатель долго глядел на нас, как на двух идиотов, затем смекнул, о чем речь, и ответил, что закон на это смотрит вполне благосклонно.
- Мы всегда стеной стоим и стоять будем за здоровую семью! - закончил он свою речь.
Развод оформили в тот же день. Еще полдня понадобилось, чтобы перетащить люськины шмотки к Ваське, а еще через день они поженились. Гулянка вышла славная - люди шумно приветствовали возвращение заблудшего Василия в сильную половину человечества.
- Ты это, того, не обижай ее только, - смущаясь, сказал я Ваське.
Дом без Люськи показался чересчур большим и каким-то опустевшим. Долго после этой свадьбы я ловил себя на том, что мне не хватает люськиного присутствия, даже ее вечно раздражавшей меня глупой песенки. Нет, я ее не любил, просто... привык я к ней, что ли....
Затем было недоразумение. Одна из девок на выданье, Серафима, забегала ко мне буквально на минутку, чтобы передать гостинчик, посланный мне ее добрейшей матушкой. Несколько позднее я был склонен считать, что эта ее матушка - натуральная ведьма. Гостинчик был достаточно бесхитростный - два огурца, шмат сала и три десятка куриных яиц. Тут я должен пояснить, что подобные дары подносили мне все без исключения матери невостребованных дев, стремясь завлечь меня в свои сети. Началось это на третий день после моего развода с Люськой - я даже в мыслях не называл ее более косой - и продолжалось вот уже пятый месяц. Денег пока не предлагали, но корову как бы невзначай подкинули в июне на рассвете, и экстренно поднятый по этому поводу с постели старшина милиции Коля Пивоваренко пинками прогнал рогатую обратно в Кукуевку.
Итак, когда Серафима споткнулась, выходя, об мой порог и растянула ногу, стоял август месяц. Дело было вечером, я только что вернулся с поля, где мы с Васькой потели чуть не с рассвета, и совершенно не был расположен ко всякого рода шуткам и розыгрышам. Сима, однако же, грохнулась вполне серьезно, плакала она тоже натурально, я намазал ногу мазью Вишневского, которой запасся еще зимой в местной аптеке, и замотал эластичным бинтом, добытым там же. Полчаса я успокаивал бедную девушку, заговаривал ей зубы всякими байками из моей прошлой, московской, жизни, и даже гладил по головке, что и явилось моей роковой ошибкой. Затем на руках - сама Сима идти не могла - отнес в отчий дом, где меня встретили более чем приветливо. Сдав пострадавшую на руки отцу, я поспешил раскланяться, сославшись на сильную усталость, что было чистой правдой, и пошел домой.
По пути встретил старшину Колю, возвращавшегося со службы, пригласил его на бутылочку чего-нибудь - запасы погреба еще оставались весьма внушительными, и вместе с ним вернулся домой. Там мы быстренько изготовили яичницу с салом, порезали огурцы, достали из погреба хороший коньяк, которому исполнилось почти сто лет, и приступили к нехитрой деревенской трапезе. За ужином Коля поведал мне о последних милицейских новостях - в Сутяжске, по оперативным сводкам, орудует банда молодых налетчиков, город трепещет, и ходят слухи, что гнездится эта банда в кирпичной башне, что по другую сторону моего пустыря. Башня нынче заселена полностью, и проверили всех жильцов, все оказалось чисто, только два выживших из ума старика, некие Кацман и Пейсахович с двадцатого этажа, не постеснялись взять ответственность на себя. Конечно же, им никто не поверил. В ответ я рассказал ему свое приключение с Серафимой.
- Смотри, Митяй, осторожно с нею, глазом моргнуть не успеешь - наш Артем враз тебя повенчает. Как тогда, с Люською.
- Я очень осторожен, Николай, голыми руками меня не возьмешь. Но - это я уже понял - без бабы в доме плохо. Кстати, не знаешь ли, долго мне тут еще осталось?
- Не знаю, ежели честно. А за Люську косую ты уж прости меня как-нибудь - это я ей дите запроектировал. Пьян был вусмерть, от тебя, кстати, возвращался, захотелось вдруг бабу до чертиков, а тут она и подвернулась. Ну, затащил в кусты, сам понимаешь... А потом тебя вдруг на ней женили, и мне, знаешь, стыдно так сделалось и неловко, и не знал, как и сказать тебе. У меня-то ведь жена, дети. Понимаешь ты меня, как мужик мужика?
- Да, Коля, я все понимаю.
- Жениться тебе, конечно же, надо. Но будь осмотрителен. Слава Богу, выбор у тебя есть, и он неплох, на мой, конечно, взгляд.
Засиделись мы с ним за полночь, благо нужды в выпивке не знали. Обсудили все возможные кандидатуры для создания мной новой ячейки общества, ни к какому выводу я не пришел, зато обнаружил, что спать мне осталось три всего часа. Я выпроводил Николая и завалился дрыхнуть. А наутро проснулся неотдохнувшим и с квадратной головой поплелся работать. А пока я спал, снился мне странненький какой-то заяц, был он черный и устойчивой для восприятия формой не обладал. И вели мы с этим зайчиком какие-то заумные беседы, которых я, конечно, не запомнил. Вернувшись с поля на следующий день, я зашел к бабе Наташе, иногда посещавшей городскую библиотеку, и заказал ей “Алису в стране чудес”.
Меня приворожили - в этом не было никакого сомнения, потому что в конце сентября я женился на Серафиме. Она оказалась бабой глупой и вздорной. Толку от нее в хозяйстве не было никакого, целыми днями, пока я работал, она сидела в деревне на лавочке со старухами, вела пустые разговоры и без конца лузгала семечки, которые я с тех пор ненавижу. В постели и бревно было бы более подвижно и эмоционально, так что три месяца моего второго брака были сплошным мраком. Да, всего три месяца, слава Богу, потому что через три месяца Сима скончалась от какой-то не вполне понятной нашей славной медицине болезни, чем избавила меня от необходимости разводиться с нею. По-человечески, мне, конечно, было жаль ее, но как о любимом человеке я не горевал о ней, ибо не любил ее никогда.
Потом, с отчаяния, я женился на Ольге. Хозяйкой она оказалась неплохой, зато была сварлива, и по примеру своей матери пыталась затолкать меня под каблук, но тщетно. Почти месяц я прожил с ней, а потом она пошла в город за платьями, и на обратном пути ее настигла банда из Дома Одиночества. Они ее избили и изнасиловали, после чего она впала в невменяемое состояние. Председатель опять меня развел, а Ольгу отправили в районную психушку на вечное поселение. Навещать ее там у меня желания не возникало
Так, в трагикомичном междубрачье, заполняемом работой и пьянками с Пивоваренко, прошло три года. Мне исполнилось двадцать три. Сейчас, пять с лишним лет спустя, в преддверии настоящего двадцать третьего дня рождения, мне грустно и странно вспоминать об этом.
К тому времени изо всех изначально имевшихся семи девок на выданье в живых осталась лишь одна Марина, а обо мне в окрестностях поговаривали, что я - Синяя Борода, и меня боялись даже ночные шакалы Дома Одиночества. И по закону жанра, именно в Марину я влюбился по уши. Она смертельно боялась меня, безоговорочно веря во все, что обо мне говорили, но и любила меня страстно с тех самых пор, как я диким отшельником появился в этих краях. Она обмерла от страха, а мать ее упала в обморок, когда июньским вечером 1996 года (по кукуевскому времени) я с огромным букетом купленных в Сутяжске роз появился у калитки дома, где она жила. Она не вышла тогда, и, перегнувшись через калитку, я осторожно положил цветы на землю. Она не вышла и тогда, когда я, абсолютно в трезвом уме, обсадил ее забор по внешней стороне целыми кустами цветущих роз. Она не вышла, а кусты не прижились, и уже через четыре дня на них было неприятно смотреть.
Я страдал, я изводил себя пустыми мечтами и глупыми грезами, я исписал все стены своего дома сонетами, я сам уже начал чахнуть и сохнуть, как те кусты, которые я посадил у ее забора, а она, любя, шарахалась от меня, как лошадь от паровоза. Я писал бесконечные письма, на девяносто пять процентов состоящие из слова ”люблю”, но тщетно. И когда я начал уже погружаться в пучину безумия, окончательно озверев от переполнявшей меня любви, ко мне пришел Коля и впервые отказался от выпивки. Он посмотрел на меня так, словно первый раз в жизни видел, вздохнул и ушел, сказав напоследок лишь одну фразу:
- Не плюй в колодец - пригодится.
Я слышал этот шедевр устного народного творчества миллион раз и, ослепленный любовью и жаждой взаимности, не понял его. А он ушел, и никогда в жизни я более не видел старшину Николая Пивоваренко.
Потому что через час за мной зашел черный заяц.
- Сегодня удачный день, дружище, - сказал он, плавно переливаясь из одной формы в другую. - Я мог бы сказать тебе много интересных вещей, но не хочу делать этого сейчас, к тому же мы с тобой еще встретимся. Догоняй! - резким фальцетом воскликнул вдруг этот гибрид Белого Кролика с Чеширским Котом и побежал прочь. Я же помчался за ним, чувствуя какой-то магнетизм. Он бежал по саду, я бежал за ним, и сад почему-то никак не кончался, хотя мы уже пробежали расстояние, равное шести его длинам, я бежал за этим непонятным Черным Зайцем, на бегу испытывая удивительное счастье. Тот самый покой, который исцелил меня после Дома Одиночества, вновь вливался в мою душу. Ушла сжигающая страсть, оставив место ровному пламени чистой любви, ушли все проблемы, страхи и предрассудки, одежда моя исчезла, и я бежал по в последний раз моему саду, голый и счастливый, стремясь догнать черного зайца, на бегу меняющего форму. Внезапно показался конец сада и колодец, из которого я почти пять лет ежедневно доставал воду. Не останавливаясь, заяц прыгнул в колодец, а я, не задумываясь о том, что, возможно, кончаю жизнь самоубийством, прыгнул за ним. Спустя секунду я вместе с преследуемым мной зверем оказался в кабине почти забытого мною аппарата под названием Лифт.
- Прощай, дружище, поговорим потом! - сказал заяц и исчез. Я оказался одет точно также, как в тот день, когда все это началось, и чувствовал, что за последние полминуты физически помолодел на пять лет. Лифт остановился, и я, почти восемнадцатилетний, вышел из подъезда Дома Дикого Распутства и пошел в метро.
Боже мой, как же давно все это было! Прошло пять (или десять, или восемнадцать с половиной - это смотря как считать) лет. Нет, решено, завтра непременно еду в Царское Село!
8. Дом Суда
Заседание продолжается!
О. Бендер
Заседание продолжилось. Подсудимый, то есть я, мрачно оглядывал происходящее, не ожидая, впрочем, от процедуры правосудия ничего хорошего. Процесс был странен - судья одновременно являлся и обвинителем, и защитником. Звали его Снарк. Джефферсон Форрест Снарк. Могу поклясться, что фамилию его я слышал где-то раньше. Почему-то оно ассоциировалось со словом “ буджум” . Что означало это слово, я не знал. Но инстинктивно - а чувства мои заметно обострились за тридцать пять “лифтовых” лет - я чувствовал, что теперь мне точно крышка. Потому что обвиняли меня в ужаснейшем преступлении - детоубийстве, отягощенном сексуальными извращениями. Я не совершал этого злодеяния, я не мог изнасиловать и безжалостно убить пятнадцать семилетних детей (причем одновременно!), приехавших из города Москва, штат Аляска, в город Москву, Россия, по культурному обмену. Вся Америка - да что там Америка! - весь мир стоял на ушах и жаждал кровавой смерти тому зверю, что сотворил такой кошмар. Меня “вычислили “ очень просто - я проходил мимо возбужденной толпы, и какая-то старая вешалка, утверждавшая, что она - очевидица, показала на меня пальцем и крикнула:
- Ловите его! Это он! Это он их всех того!
И конечно же, меня тут же схватили, тем более что, не разобравшись в ситуации, я и не пытался убежать. Так я оказался на скамье подсудимых. А если принять во внимание, что Судья был также и защитником, говорить о презумпции невиновности не приходилось. В общем, меня засудили. Двенадцать апостолов-присяжных единогласно приговорили меня к смерти через обезглавливание тела, повешенного над костром. Приговор надлежало привести в исполнение немедля. Шесть здоровенных мужиков скрутили меня так, словно я был Самсоном, которого тащат в парикмахерскую. Меня затолкали в лифт и нажали на кнопку первого этажа. Лифт, выслушавший от меня немало проклятий в свой адрес, на сей раз вызвался быть моим ангелом-хранителем. Все вокруг застенало и завыло, словно три тысячи голодных привидений разом выскочили из стен шахты, кабина бешено завертелась вокруг своей оси, и, впадая в беспамятство от перегрузки, я успел заметить, что лица, сопровождавшие меня в последний путь, исчезли.
А очнулся я в зале суда, на скамье подсудимых. Судья был все тот же - Джей Эф Снарк, публики не было вообще, конвоя тоже, зато были и обвинитель, и защитник. Обвинял меня Белый Кролик, защищал - Черный Заяц. Присутствовали также представители прессы в лице Александра Невзорова и Элис Лидделл, и некий Обри Бердслей, который вызвался быть судебным художником. Слово взял обвинитель.
- Данный господин - тут он махнул лапкой в мою сторону - обвиняется во многих преступлениях. Во-первых, он - дурак, во- вторых, он - мелочный прожигатель жизни. В-третьих, он - враль. Пауза.
- Что имеет сказать защита по поводу предъявленных обвинений? - поинтересовался Снарк.
- О вкусах не спорят, Ваша честь, - встал Черный Заяц, - кстати, по поводу вкусов, я весьма голоден. А что до того, что мой подзащитный - дурак, так это ничего, я и сам, признаться, дуралей порядочный. По поводу прожигателя жизни не скажу ничего, так как ни хрена не понимаю во всех этих тонкостях. По третьему же пункту возражу, что мой подзащитный не враль, а сказочник, а это весьма разные вещи. Враль использует свое вранье в выгоду себе - моральную либо материальную, а в данном случае налицо - или наморду, это уж кому как больше нравится - вранье на потеху почтеннейшей публики. Да и непочтенной, впрочем, тоже. И всякие подонки пусть тоже веселятся. Вопросы есть?
- Нет, - ответил судья, и защитник сел. - Слово опять предоставляется обвинению.
- В- четвертых, обвиняемый - лодырь, в-пятых, он - декадент, в-шестых, он - созерцатель.
- Ваша честь, - снова поднялся мой адвокат - В ответ на это могу привести следующие доводы. Мой подзащитный - лодырь? Так это же просто великолепно! Было бы гораздо, я подчеркиваю, гораздо хуже, если бы он был - как это называется? - ах, да, злодеем! А лодырь - он же мухи не обидит! И вот сидит он себе, сочиняет потихоньку свои сказочки, вам что, плохо, что ли, от этого? Далее. По поводу декадента снова ничего не скажу, не знаю, что это такое, надеюсь, что не очень страшное...
- Очень, - подал реплику Невзоров.
- ... а по поводу созерцания - опять же, это прекрасно! Ну, созерцает он, подумаешь! Зато он видит гораздо, я опять-таки подчеркиваю, гораздо больше нас с вами! И это помогает ему писать замечательные сказки!
- Бредовые, - вставил Бердслей.
- А кто спорит, что нет?! - подхватил свежую мысль Черный Заяц. - Бред - это, друзья мои, тоже форма самовыражения!. Бред приходит вам на помощь в трудную минуту, когда вы не можете оценить ситуацию по привычным вам меркам. Кстати, о бреде, мистер Бердслей...
- Регламент! Ваше время истекло! Слово предоставляется обвинению! - загрохотал своим молотком Снарк.
- Благодарю вас, Ваша честь, - снова встал Белый Кролик. - В-седьмых, обвиняемый - враг самому себе, в-восьмых, он - космополит безродный, в-девятых, он - невежда, и наконец, в-десятых, он - просто сволочь!
- Ваша честь! - на сей раз мой защитник поднялся с невыразимым достоинством. - Ко всему вышеизложенному я готов присовокупить также и то, что обвинитель - осел длинноухий, но это, к сожалению, существа и вещества дела почему-то не касается. Что же до остального - идите вы все к чертовой бабушке, ну, честное слово, мне как высококвалифицированному юристу, до боли в ноздрях надоело слушать ваши бредни. Dixi.
- Подсудимому предоставляется последнее слово! - провозгласил судья, трижды стукнув молотком. И вот тогда встал я.
- Ваша честь, дама и господа, я не буду ничего говорить в свою защиту - эту задачу превосходно решил мой адвокат. К тому же, говорить хорошее о самом себе - это, по-моему, не совсем скромно. Говорить же в свой адрес всякие плохие слова я тоже не буду - не потому, что не признаю за собой недостатков, а просто потому, что не хочется. Все в руках многоуважаемого господина Буджума... Ой, простите, я не хотел Вас обидеть, господин Снарк.
- Видно, Буджум ошибистей Снарка! - пришла мне на помощь Элис Лидделл.
- Совершенно верно, сударыня. Итак, я хотел лишь поблагодарить вас всех за то, что собрались сегодня здесь, чтобы уделить моей скромной персоне внимание. Это все. - и я сел, гремя кандалами, которые сохранились на мне с прошлого процесса.
- Суд удаляется на совещание! - провозгласил Снарк и ушел. За ним побежало двенадцать тараканов, которых до этого я не видел. Вероятно, это были присяжные. Ко мне подошел Черный Заяц.
- Ну, как я тебя защищал? - осведомился он.
- Просто великолепно! Особенно мне понравилась последняя часть твоего выступления.
- Не забудь, ты должен мне теперь три тонны касторки!
- У тебя что, трудности с пищеварением? - посочувствовал я своему адвокату.
- Я ее ем! - несколько высокомерно заявил Черный Заяц. И тут вернулся суд, попросив всех встать.
- Оглашаю приговор суда! - заорал Снарк. - Подсудимый признается виновным в декадентстве и по этой причине освобождается от уплаты подоходного налога, так как, будучи вралем и лодырем, доходов не имеет. Суд закончил заседание. Все вон. Вон!!!
Я покинул зал заседаний. Едва двери закрылись за мной, я тотчас проснулся. Было семь часов утра восемнадцатого декабря 1995 года.
9. Homеlеss
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в маве.
Л. Кэрролл. ”Бармаглот”
В этом месте, судя по всему, дома еще не изобрели, как, впрочем, и человека. Зато верблюды водились в изобилии. Одно, двух-, трех-, и более -горбые. В этом месте мне было неприятно, выбыл я оттуда без проблем, и столь малый объем данной главы объясняется лишь отсутствием у автора печатных слов по поводу этого сновидения. Эпиграф должен хоть как-то скрасить облом читателя.
10. Свадьба с радиореверсом.
... иль перечти “Женитьбу Фигаро”.
Пушкин.
Шестнадцать рабочих-украинцев вторую неделю старались, спеша закончить в срок приготовления к пышной свадьбе. Старая дача, доставшаяся Жениху по наследству, через десять дней должна была засиять подобающим великолепием. Но пока еще в крыше были внушительные дыры, и шел монотонный июньский дождь, и мне, пытающемуся уснуть, наличие прорех в кровле доставляло немало неудобств. Рядом мирно похрапывали намаявшиеся за день работяги, им все было пофигу. Я ворочался под все более промокавшим брезентом и думал о Лене, с которой не виделся уже почти месяц. Связаться с ней я не мог - до ближайшего телефона было не менее ста километров, никакой транспорт туда не ходил, своих машин у нас не было. На предстоящем торжестве я подвизался Летописцем. Первый раз слышу про такую должность на свадьбе, но две тысячи долларов, мне кажется, стоят такого изобретения. Пока что я помпезным слогом описывал для будущего потомства Жениха подготовительные работы для обеспечения крутости и комильфошности церемонии, долженствующей узаконить их появление на свет. Описывать, честно говоря, было особо нечего, и я изворачивался, как только мог, и мок я под дождем сейчас, проклиная все на свете и те зеленые бумажки, из-за которых ввязался в это бездарное предприятие. Степная трасса, проходившая в полукилометре от дачи, делала вокруг нее весьма резкий поворот, и сейчас, судя по истошному визгу тормозов, очередная машина слетела с мокрой дороги в кювет.
- Шестая, - пробормотал спящий работяга, перевернулся на другой бок и захрапел в три раза громче.
Через три дня с инспекционной проверкой приехали Жених и Свидетель. Темпы приведения имения в порядок их явно удовлетворили. Полистав напоследок мои наброски, они выдали каждому по бутылке водки в качестве поощрения и укатили восвояси. Один человек из их свиты, впрочем, остался. Фотограф Людвиг Зигфридович Кулебякман, из обрусевших немцев. Одет он был довольно чудно даже по нашим временам - сорочка цвета морской волны, стильный оранжевый галстук и желтый костюм в черную клетку. Голову этого замечательно выглядевшего человека венчало английское кепи времен Шерлока Холмса.
Конечно же, мы сразу подружились. Днем, пока работяги вкалывали, мы с Людвигом бродили по степи, беседуя на самые различные темы. Поначалу меня слегка шокировали его манеры одержимого механика, на память сразу же приходил некий старик из романа Маркеса. Говорил Людвиг очень быстро, захлебываясь фразами, словно боясь, что не успеет вбить мне в голову весь тот хлам из области гипотетических технологий – его определение - за несколько дней, которые нам отведены судьбой для общения. Да, ко всему прочему, он был еще и фаталистом. Но постепенно я привык к его non-stop болтовне и научился извлекать из сплошного потока более-менее рациональные зерна. Уже на второй день таких интеллектуальных прогулок мы забрели километров за десять от места дислокации и уперлись в деревню. В деревне отыскался магазин, где мы немедленно разжились водкой и солеными огурцами. Посуды не было, пришлось опуститься до пьянства прямо из бутылки.
После третьего мощного глотка местного термоядерного напитка, Людвиг, безумно и страшно вращая глазами, открыл мне тайну своего самого главного и самого ужасного изобретения. Оказалось, что этот фотограф, второй уж день как мой приятель, изобрел ни много, ни мало - машину времени. Более того, он даже построил и испытал этот агрегат. Результаты оказались, мягко говоря, потрясающими. Сразу же после нажатия пусковой кнопки аппарат исчез. Само это событие уже стоило всего оставшегося Нобелевского фонда, но это было, к сожалению, только начало. Людвиг строил машину исключительно по собственным догадкам, и поскольку она исчезла сразу после запуска, отладить или отрегулировать ее возможности не было. Но какой-то рабочий элемент этой конструкции, названный Людвигом “персонификатор”, изначально был настроен на своего создателя... Кулебякман заподозрил неладное, когда в половине шестого вечера пошел за хлебом и застал у дверей булочной очередь, смиренно ожидающую окончания обеденного перерыва, после чего три с половиной часа Людвиг прожил в одной квартире с самим собой, только этот второй был моложе на три с половиной часа. В половине шестого двойник, не заметивший, кстати, самого фотографа, растворился в воздухе.
Дальше началось вовсе нечто невообразимое. Примерно раз или два в неделю радиопередачи в течение какого-то времени шли задом наперед, после чего порядок восстанавливался и информация повторялась в обыкновенном виде. Тогда-то Людвиг и обозвал свое детище радиореверсом. Потом та же канитель стала происходить с окружающей обстановкой - некоторое время - но не более двух часов - время шло назад. Причем проклятый радиореверс включался без какой-либо системы, когда ему вздумается и творил беспредел лишь в радиусе километра вокруг своего создателя - а как же иначе, ведь именно на него он и был настроен. Сама машина при этом ни разу визуально не наблюдалась.
- Представляешь, - закончил свою историю Людвиг, - если эта хреновина включится на свадьбе, что будет! Память-то работает нормально! Мою соседку упрятали в психушку - не справилась, бедняга, с ситуацией. Жаль, видеокамера мотается тоже в обратную сторону, не снимешь толком, хотя позже я, конечно, придумаю что-нибудь. Видел ты когда-либо что-нибудь подобное?
Я покорно соврал, что нет, хотя неоднократно пользовался аналогичным, но гораздо более совершенным аппаратом - я имею в виду, конечно, Лифт, будь он проклят. Мне вовсе не хотелось подвигать Людвига на новые изыскания. Допив водку, поплелись за десять верст спать.
И вот настал день свадьбы. Двумя днями раньше всех работяг, успешно справившихся с поставленной задачей, увезли на автобусе. За нами с Людвигом прислали машину - видавший много всяких видов серебристый “Шевроле” 1956 года выпуска. Кроме водителя - молодого разбитного парня с простым русским именем Христофор - в этом чуде техники прибыла подруга Свидетельницы Галя, ей не терпелось увидеть “таинственную дачу”, где и будет проводиться неофициальная часть торжества. Еще день назад дождь, наконец, перестал, и теперь, несмотря на достаточно раннее время - без чего-то восемь - солнце уже начинало припекать. Поехали. Машина чихала и громыхала, глушитель давно отвалился, и чтобы общаться, нам приходилось орать. Людвиг, ехавший на переднем сидении, что-то агрессивно кричал Христофору, тот ему отвечал, влезать в их оживленную беседу мне не хотелось, и я решил завязать с Галей светский разговор. После пяти дежурных вопросов-ответов Галя мне напрямую так проорала в ухо:
- Слышь, мужик, я трахаться хочу!
Беседа тут же потеряла всю свою светскую привлекательность, а мой интерес к этой представительнице прекрасного пола стал испаряться на глазах. Дело не в отрицании предложенного вообще, а лишь в неэстетичности способа подачи. Я внятно выразился? И уже собираясь так же грубо ответить ей что-нибудь вроде: “Да ты мне не катишь, старуха, уж больно у тебя сиськи маленькие!” - я ушел в подпространство, сразу за которым обычно начинался Лифт, когда он забирал меня обратно. Так было и на этот раз. Ощутив стремительный ход моего мучителя, я даже расслабился, предвкушая близкое пробуждение в собственной постели или еще что-нибудь, но дома. И напрасно тешил я себя такими мыслями. Лифт меня и тут обломал.
11. Свадьба с радиореверсом. (продолжение)
Я снова оказался в том же “Шевроле”, только задние двери были привязаны проволокой, что не мешало им хлопать на каждом ухабе, а на лице у Гали появились очки, и, как чуть позже выяснилось, теперь она звалась Мариной.
- ... итак, - мягко проорала Марина, - На чем мы там остановились? Ах, да, Эрих Фромм! ”Адольф Гитлер и некрофилия”. По-моему, это - гениальная работа, вы не находите?
- Да, безусловно, но, Марина, прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь более приземленном.
- Что ж, давайте, вы, правда, лишаете меня редкого шанса блеснуть начитанностью.
- Начитанность - не самое главное качество для девушки вашего возраста.
Марина покраснела. Я понял, что слегка сглупил, и попытался исправить положение.
- Ну, ладно, - сдался тогда ваш покорный слуга, - а что вы думаете о психоанализе вообще?
Вы бы видели ее гримасу!
- Должна Вам заметить, что окончила факультет психологии Московского университета, и дедушка Фрейд со всеми присными типа Юнга и компании мне осточертел до последней степени. Что ВЫ думаете о транзактном анализе - о Харрисе, Берне?
- Игровая психотерапия, лечение в общении? Тогда уместно вспомнить и Леви, как-никак, а все же наш соотечественник!
- Берн, на мой взгляд, все же сделал больше.
- Тогда давайте поиграем в его - и Харриса, кстати, тоже, - классическую игру. Не возражаете?
- Отчего же, я согласна. Кто первый спрашивает?
- Предоставляю Вам.
- Спасибо. Итак, почему бы Вам не посмотреть сегодня телевизор?
- Да, но сегодня я пью на чужой свадьбе. (Чистая правда, между прочим).
- А почему бы Вам не жениться самому?
- Да, но я уже женат.
- Чертовски жаль, вы лишаете меня ЕЩЕ ОДНОГО ШАНСА... Но почему бы Вам не домогнуться до такой прелестной во всех отношениях девушки, как я?
- Да, но Вы чертовски торопите события.
- Да неужели? Впрочем, ладно, продолжим. Ого, Вы уже покраснели! Что ж, почему бы Вам не поторопить события?
- Да, но тогда исчезнет все очарование нашего знакомства...
- Зато появится кое-что другое. Да, кстати, а как же Ваша драгоценная супруга?
- Протестую, Вы нарушаете правила игры.
- Это уже вопрос вне игры.
- Тогда я и отвечу на него уже ПОСЛЕ игры.
- О’кей. Почему вы так подчеркнуто не обращаете внимания на мою очевидную привлекательность?
- Да, но то, что я не сказал вам еще ни одного комплимента, не подтверждает ваше обвинение.
- Но... Но... НО ПОЧЕМУ МЫ СЕЙЧАС ДВИЖЕМСЯ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ?!!!
- Исключительно потому, что включился проклятый радиореверс.
- ЧТО ЭТО ТАКОЕ, ЧЕРТ ПОБЕРИ?!!!
- Без паники. Молчите и наблюдайте. Надеюсь, что ЭТО скоро кончится. Ничего страшного не должно произойти.
- Да, но ВСЕ машины на трассе пятятся назад!
- В радиусе километра.. И, кстати, не пытайтесь поменяться со мной ролями - думаю, что еще не ответил на все ваши вопросы.
- И вам не страшно?
- Страшно, причем очень.
Она замолчала, наверное, задумалась о чем-то своем. Я тоже думал о многом, почти физически ощущая, как время движется в обратную сторону. Не будь у меня опыта Лифта, я, наверное, был бы сейчас в таком же шоке, как Христофор. Он судорожно вцепился в баранку и, как мантру, повторял: ”Я еду вперед, я еду вперед, я еду вперед... ”
- И даже не пытайся убедить себя в этом. Лучше выключи мотор и остановись. Меньше возвращаться потом придется – посоветовал ему Людвиг.
Через двадцать примерно минут действие этого порождения самоуверенного фотографа закончилось.
- Вот бы всю жизнь так прожить, имея возможность переписать потом отдельные эпизоды набело! - этот крик вырвался из глубины души Марины, симпатичной девушки-психолога со скрытым комплексом неполноценности или чем еще там - при всей своей начитанности в данной области, я все же не настолько образован, чтобы позволить себе ставить диагнозы кому бы то ни было.
- Фи, Марина, и это я слышу от психолога, от ЗНАТОКА души человеческой! Уж вы-то, казалось бы, не должны быть подвержены этому соблазну! - хе-хе, легко мне было говорить, я тут на досуге суммировал свое “лифтовое время”, и если бы оно соответствовало реальному биологическому, мой возраст сейчас приближался бы к преклонному.
- А что, я не человек, что ли?! - огрызнулась Марина. Я тут же отказался от мысли рассказать ей про мои многочисленные приключения в мирах иных, боясь довести ее до истерики. Просто предпочел сменить тему.
- Может быть, просто продолжим наши игры?
- Игра себя на сегодня исчерпала, - вздохнула моя собеседница, - поговорим о чем-нибудь другом, более интересном. Хочу вернуться к твоей первой реплике. Чем это тебя не устроил размер моей груди? - и она потянулась, демонстрируя обсуждаемый предмет во всей красе под полупрозрачной блузкой. Бюстгальтера не было. (ЧЕРТ, НЕУЖЕЛИ Я ВСЕ-ТАКИ СКАЗАЛ ТУ ФРАЗУ?!!! ПОХОЖЕ НА ТО... ). А полюбоваться там было на что, и сердце мое бешено заколотилось - что бы вы там обо мне не думали, а все ж таки, - я живой человек. Машина все еще стояла у обочины, Христофор сидел в кататоническом ступоре, Людвиг тихо насвистывал что-то под нос. Адская машина Людвига создала подходящий момент, и мы с Мариной молча вышли из машины и, пройдя через небольшую лесопосадку, увидели степь.
Степь да степь кругом... Пряно пахнет трава, бездонное небо над головой, стрекочут цикады и решительно наплевать и на эту дурацкую свадьбу, и на мифические доллары - кто знает, что с ними сделает Лифт по дороге Домой? Были только мы вдвоем, и, словно понимая наше состояние, НЕЧТО - или Бог, или Лифт, или же этот странный аппарат под названием радиореверс - ОСТАНОВИЛО ВРЕМЯ. Было единство места и действия и НЕПОДВИЖНОСТЬ времени. Это уже гораздо больше, чем просто классицизм, это граничит с божественным, да, впрочем, все, что происходило между нами в степной траве, и было божественным.
Брачный кортеж мы догнали очень просто - благодаря несовершенству техники и все тому же радиореверсу. У “Роллс-Ройса”, в котором ехала невеста, отказал двигатель. (Расскажите это англичанам - и по миру пойдет гулять новый анекдот). Затем, когда мы были уже недалеко, вновь включилось обратное время, и пока пассажиры кортежа, люди хотя и богатые, но далеко не самые спокойные и рассудительные, приходили в себя, мы на нашем рыдване умудрились их догнать, так что здесь скандала не возникло. Всю дорогу от места нашей ... хм, остановки, мы с Мариной самозабвенно целовались и болтали, не прибегая более к приемам и уловкам различных психологических учений.
Все церемонии бракосочетания на земле и небесах были вполне стандартными, и я лишь изредка делал кое-какие пометки в своем блокноте. Потом, по пути к месту застолья, что-то забарахлило в нашем “Шевроле”, и нам удалось опять уйти в степь, где волшебство повторилось. Починив машину, Христофор длинными и нервными, как он сам, гудками быстро вернул нас с небес на землю. Потом было застолье. Ну, что такое пьянка, мне объяснять не надо. Сам я, правда, почти не пил. Марина - тоже. Мы оба ждали и надеялись. Напрасно. Подали горячее - фаршированных зайцев. И тут включился радиореверс. Включился так же, как и тогда, в степи. Все застыло. Кажется, только я один имел право шевелиться и воспринимать окружающее - все остальные являли собой абсолютно статичную немую сцену при абсолютно статичных декорациях. Тогда я начал подозревать, что на сцену вышла другая, давно и хорошо знакомая мне сила. Через полминуты я получил неоспоримые доказательства своей правоты - с блюда с горячим упала крышка и оттуда, фыркая и отряхиваясь, вылез Черный Заяц.
- Привет, дружище. Вот и пришла пора поговорить, - произнес он. - Формирование Цепи, то есть прочного сооружения из взаимосвязанных самодостаточных объектов, близится к своему логическому завершению. Ты прошел уже более трех четвертей маршрута, тебе уготованного.
- Ты неправильно определил цепь.
- Да хрен с ней, с терминологией, в конце концов, именно это определение является корректным и ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНЫМ ДЛЯ ТЕБЯ, не говоря уже о том, что ты умудрился разомкнуть то звено, где я тебя сейчас застал, и сама Цепь была под угрозой. Поэтому мне пришлось прервать твои сладкие мечты и, во избежание разрыва вверенной мне Цепи, вмешаться лично.
- Но, черт тебя возьми, я не могу понять, о чем ты говоришь! Что такое эта Цепь, как она связана с Лифтом, и вообще, какого хрена я постоянно попадаю в разные микромиры, и, не успев обзавестись там привязанностями и врагами - а иногда, впрочем, как вот сейчас, и успев - снова оказываюсь черт знает где?
Чего ради? Вот смотри, сегодня я встретил Марину - вот эту прекрасную девушку, что замерла сейчас рядом со мной, точно статуя, так и не донеся бокал с соком до своих невообразимо прекрасных губ. Я встретил ее, и я полюбил ее. И тут ты врываешься, как режиссер на съемочную площадку, и заявляешь, что это все туфта, и городишь мне тут ахинею про какую-то цепь... ДА КТО ТЫ ТАКОЙ?!!!
- По порядку. Цепь - это твоя жизнь, выражаясь схематично. Не только с чисто физиологической, но и со всех других возможных точек зрения. То, что с тобой происходит в последние несколько лет - лишь строительство основ твоей жизни, а одной из этих основ является Опыт, тот самый сын ошибок трудных, как совершенно справедливо было подмечено. Лифт же - лишь ширма, прикрытие, чтобы ты не сошел с ума из-за мгновенных перемещений. По поводу Марины... Видишь ли, в ней-то как раз и вся загвоздка. Оставаясь с ней, ты начинаешь переписывать свою жизнь совсем по-другому, ты слишком многое меняешь, а это неизбежно вызовет катаклизм в твоей реальной жизни. Поэтому о Марине тебе придется забыть.
- Какого дьявола?!!! - я, почти не владея собой, вскочил, чувствуя, как мое лицо наливается багрянцем ярости. КОМУ ОТ ЭТОГО СТАНЕТ ХУЖЕ?!!!
- Твоей жене, кретин! - взвизгнул Заяц, - твоей жене, Лене, о которой ты забыл. А что до меня - то я всего лишь смиренный хранитель ТВОЕЙ Цепи, Твой хранитель! Ну, ладно, - сказал он уже более спокойно - хватит. Повздорили и помирились. Пора домой. Пошли.
И я почувствовал, как мы стали таять в воздухе. Когда я уже не был виден, но все же незримо присутствовал, все присутствовавшие за столом оттаяли и возобновили праздничное действо.
- Прощай, Марина, - прошептал я и держу пари, что она услышала мой шепот в дуновении проснувшегося ветра. Боль, только боль...
Пустота. Белое ничто. Только мы - я и мой мучитель, мой хранитель.
- Заяц, а что же в конце?
- В самом?
- В самом.
- Смерть, конечно же... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Авторское междуглавье
Утверждают, что сны видят все. Всегда. Но не все их запоминают. Про сны еще много чего утверждают, но я опять прервал самого себя не для того, чтобы обсуждать с вами природу и воздействие сновидений. Не только для этого. Жизнь, на самом деле - далеко не всегда веселая и занимательная штука, какой она обычно представляется в детстве. Но, вообще-то, это прописная истина. А вот любовь - это нечто настолько непонятное, хотя ее уже давно распяли на кресте психологии и препарировали прозекторы от биохимии. Любовь- это то самое, что делает эту самую Цепь, говоря терминами Черного Зайца, привлекательной для того, кто идет по этой Цепи. Может быть, вы вдруг сочтете, что этой самой любовью, которой я сейчас пою такие дифирамбы, я разбрасывался по ходу книги и так, и сяк, делая тех, кто пытался сблизиться со мной, несчастными, калеча их души...
Дамы и господа, расслабьтесь! Ведь это лишь сны. НО это вправду мои сны, я не сочинял их, вымысел здесь - лишь связки. А, ладно. Пора заканчивать. Извините, что так ничего сейчас вам и не сказал. А может, все-таки, сказал? А вы уловили? Все равно, спасибо.
12. Дом Смерти
В который уже раз вхожу я в этот дом. Это дом, где мне всегда уютно, ибо это - дом моих друзей. Трехподъездная кирпичная пятиэтажка, и мне нужен средний подъезд, последний этаж. Иду. Хорошо, лифт работает сегодня, не придется подниматься по лестнице. Ашот, конечно, дома. Он сидит, уставившись в телевизор, и напряженно смотрит футбол. Илья и Юрик, не обращая ни на что внимания, играют в шахматы. В углу на диване сидит Боча и тихонько наигрывает что-то на неподключенной электрогитаре. Ленка, грызя гранит очередной науки, необходимой будущему политику, попутно отмокает в ванне. У нее сегодня был тяжелый день. Шурик где-то шляется, пьяный в дым, и где-то в далекой Германии потягивает пиво Артем. Я не вписываюсь в эту зарисовку. Я ухожу.
...Пожара не было, но пожарные машины в изобилии кружили вокруг тридцатиэтажного здания, теперь уже хорошо мне знакомого. Новшество - над подъездом укреплена странная эмблема в виде двух стальных браслетов, соединенных массивной цепью. Раньше я бы не понял скрытого сарказма этого символа. Теперь же мне это доступно. В сугробе торчит кусок трубы - тот самый, ставший причиной смерти ребенка. Внезапно негатив, тщательно подавляемый ВСЕ ДЕВЯНОСТО ДВА ГОДА моей жизни вне обычного времени, вскипели во мне, и дикая ярость вырвалась наружу. Контроль потерян. Я схватил трубу и ворвался в Дом. Я знал, что он будет последним. В любом случае.
...На огромном банкетном столе весьма величественно возлежал осетр, препарированный по всем правилам поварского искусства...
...Я принял душ, а потом пришел свежевыспанный Ашот, и до самого полудня мы играли в преферанс. Выиграл я...
...и тогда я его убил. Умер он сразу, и, надеюсь, совсем не мучился...
...Рывком поднявшись с постели я понял, что уже безнадежно проспал, наспех оделся и пошел на кухню - пить холодный чай и убивать таракана. Того самого...
...Когда у вас болит голова, вы или пьете анальгин, или бьете морду соседу, или и то, и другое, что чаще...
... “Все начинается тогда, когда женщины начинают рожать”...
... А утром, как и ожидалось, встало солнце...
... А с другой стороны пустыря находился Дом Покоя, и, гадая, какие беды мне там уготованы, туда я и направился...
... Я твердо решил добраться до этого маленького домика...
... Вначале была глупость...
... Нет, решено, завтра непременно еду в Царское Село!..
... Заседание продолжилось...
... Было семь часов утра восемнадцатого декабря 1995 года...
... Шестнадцать рабочих-украинцев вторую неделю старались...
... И напрасно тешил я себя такими мыслями. Лифт меня и тут обломал...
... Я снова оказался в том же “Шевроле”...
... - Смерть, конечно же... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Стекла осыпались медленно и бесшумно, как в немом замедленном кино. Звон стекла. Краткое чмоканье - пуля калибра 45 вошла в мой висок. Гром выстрела. Цепь замкнута, теперь... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Белое ничто. Лишь я и он - Черный Заяц. Подмигнув мне в последний раз, он исчез.
Эпилог
- Все начинается тогда, когда женщины начинают рожать, - произнес старик Авраам, сидя на лавочке у кромки прибоя вместе со всем своим семейством. Пока еще он ни к кому конкретно не обращался. - Вот ты, Реввекка, родив мне трех сыновей - он кивнул на трех почтенных старцев, похожих друг на друга, как две капли воды, сидевших на правом краю длинной лавки, - после этого, не спрашивая моего позволения, родила еще и Джедедию. - Указанный Авраамом человек весьма преклонных лет молча встал и ушел в море. Он шел до тех пор, пока его макушка была видна из-под воды. - За это ты лишилась речи. Но и на этом ты не смогла остановиться, и спустя немногое время ты родила Джошуа. Он с детства был впечатлительным ребенком, и потому, когда его сестра Юдифь, будучи трех с половиной лет от роду, обругала меня, своего отца, такими словами, каких избегал употреблять сам Кир Великий, персидский царь, а после этого скончалась на месте в страшных муках, Джошуа так разволновался, что потерял голову. - Он указал на человека без головы, сидящего между двух старших братьев. - Аеремей, твой последний ребенок, - продолжал глава рода, - подхватил голову своего старшего брата и с тех пор не расстается с нею. Вероятно, он считает, что двумя головами думать лучше. Я же считаю, что он просто лишился рассудка. – Перст его указал на грязного маленького человечка в лохмотьях, монотонно трясущего в сухоньких ручонках человеческую голову. Реввекка, к которой была обращена вся эта речь, просто сидела, уставившись в одну точку на горизонте и пела безумную песню без слов – речь-то она потеряла. Над семейством пролетела первая муха. Тем временем Авраам продолжил свою речь. - Ты, Эмилия, жена моего старшего сына, родилаему пятнадцать сыновей. - Тут он указал своим обличающим пальцем на пожилую женщину, сидящую с краю лавочки рядом со своим мужем. - Все они погибли от мора в отроческом возрасте, не успев родить себе подобных или сделать что-нибудь во славу свою.
Морской прибой тихо выплеснул к ногам Авраама тело Джедедии. Мимо пролетело пять или шесть мух. Джедедия, без сомнения, мертвый, вдруг вскочил на ноги и пустился в какую-то немыслимую пляску. Из моря стали прибывать и другие утопленники, полуразложившиеся, раздутые, синюшные, и все они, едва достигнув берега, принимались носиться, прыгать, плясать, они неуклюже размахивали руками, мотали своими мертвыми головами... И тут появились мухи. Тысячи, нет, миллионы, нет, сотни триллионов мух. Все заполнилось мухами, мухи облепили мертвых и забились во все полости живым, чуть позже они достигли съемочной площадки, и Юрик, режиссер всего этого кошмара, внезапно осознал, что выплевывать мух изо рта и вытряхивать их из ушей - дело абсолютно гиблое. И уже тогда, когда все вокруг него завертелось, предвещая смерть от удушья прямо вот сейчас, этот черный жужжащий вихрь стал уплотняться, смыкаться, и ...
Юрик рывком поднял голову от стола, встряхнул великолепными рыжими кудрями и продолжил покраску кухни в идеально черный цвет.
1996 |
 0  1119
|
|
| |
Я прочитала. Да, интересно. Именно к таким вот вещам был повышенный интерес, как мне кажется, в середине девяностых, даже чуть раньше. Кстати, приходилось мне тогда читать и намного хуже сделанное. Мне понравилась, в принципе, Ваша повесть. Она совершенно адекватна, и нет никакого сползания в психиатрию, как часто вот случались тогда перегибы в подобного рода вещах. Сны очень естественные и органичные, из-за них проступает образ молодого мужчины, который предлагает читателю разделить свои поиски себя в Мире, причем в разных его (Мира) составляющих. И все это так хорошо, продуманно, естественно.
Одни части лучше сделаны, другие – хуже, кое-где затянуто, что-то непрописано, в одном месте я заметила привкус заимствований…. Но думаю это все уже не существенно сейчас…
Полагаю, эта повесть была очень значимым этапом Вашего творчества…. Серьезным и очень важным. Спасибо, что показали. 
|
|
|
1
16.10.2011 16:08:21
|
Спасибо! Это была этапная штука, да. Первое серьезное прозаическое произведение. Конечно, это давно уже пройденный этап, но не потерявший для меня с течением лет своей ценности... :)
|
| |
|
| |
|
|
