Контрольно-пропускной пункт номер один, восемь утра, воскресенье. Четверо бесконвойников несут плотно укутанное в кусок полиэтилена тело. Несут почти тайком, осторожно оглядываясь и пригибаясь к земле, словно ждут нападения с воздуха, словно ищут защиты у стен, заборов, прицелов сторожевых вышек. Колония спит. Тишина. Но, внимательно всмотревшись в замызганные окошки бараков, ты заметишь острый блеск глаз. Несмотря на редко выпадающую возможность отоспаться, заключенные колонисты не сомкнули глаз всю ночь, всю ночь зона тихо перешёптывалась, бурлила. Отменили пропуска в промышленную зону, отменили вообще все работы, из локалок не выпускали даже до ларька. Говорили, что такое случалось лишь, когда умирали вожди уже несуществующей страны. Не спит колония, не спит Эсэмэска, не спит Брага, не спит Ромка-бандюк. Многие не спят. Многие слишком многие внимательно следят за четвёркой в оранжевых жилетах. Потому и пригибаются бесконвойные, от того и озираются затравленно, что взгляды эти тяжелее полиэтиленового куля.
Он пришёл работать три месяца назад. Не осуждённый, — вольный мастер. Странный какой-то решили ЗэКа, странные вещи говорит, выглядит чудно, лохматый жуть! — на болонку похож, или на йоркшира. Панк какой-то. Добренький слишком, сигареты, чай таскает, не всем конечно, только уважаемым колонистам, ну и вещи странные говорит, мол, что не воры кто здесь сидит, а обворованные. И до глубокой лампочки ему, что на «обворованных» и разозлиться могут, и заточку под ребро ткнуть, люди то всё больше душевные — убийцы, бандиты, грабители.
— Лёха, давай подстрижём тебя!
— Дядя Коля, устарела ваша шуточка, её саму стричь уже можно. Нельзя мне стричься, а то жулики за своего примут.
— А тебя и так принимают. За болонку.
Очередной вечер в казарме, по кухне прошелестели вялые смешки. Собралась здесь компания вполне весёлая, но мы только что вернулись с работы, все усталые, злые, голодные, не до смеха, быстрее разогреть вчерашний суп, похлебать и уступить место за столом следующему работяге. Мест не хватает, на этой неделе приехало несколько наладчиков, я с ними плохо знаком, они поселились с нами в казарме. Мне в некотором смысле повезло, я расположился в двухместной комнатушке, а не в большой, где разместились восемь человек и мужики по полночи смотрят телевизор. Моим соседом и был дядя Коля, чертовски похожий на Альфреда Хичкока и с особенным чувством юмора. Человек неплохой, но потрясающе громко и разнообразно храпящий. Жалко, что не приехал Ванька, он тоже наладчик, но по электронике, так что мы с ним почти коллеги. Когда он приезжает, мы на пару уходим в отрыв. Ездим в город, до него пятнадцать километров, за девочками волочимся, сауну заказываем иногда или в кино, но редко, когда деньги есть. А обычно мы берём пару литров вина в местном магазинчике, вино отвратительное, кстати, и играем в шахматы. Я научил Ваньку греть вино в микроволновке с дольками апельсина, тогда это пойло можно пить и не морщиться при этом. В шахматы Иван играет не очень, но с ним можно позволить себе смелые эксперименты, попробовать некоторые новые варианты. А вот с дядей Колей уже не повеселишься, несмотря на то, что я не проиграл ему ни одной партии. Вы бы знали, чего мне это стоило! С меня семь потов сошло. Еще я играю с термистом, тоже Иваном, противник серьёзный, но скучный, играет сухо, как автомат. С ним главное не торопиться, а играть осторожно и внимательно. Но играет он редко, у него игромания и он боится сорваться, он по слухам вплоть до штанов всё проигрывал. Бригада в общем хоть на Марс лети, и коммунизм там строй. Работали мы в исправительной колонии строгого режима номер десять, именно туда перенесли большую и вреднейшую часть производства подшипников, завод гордо зовётся ГПЗ-2 и на данный момент крупнейший в России в своей области. В тюрьме делают шарики, а также находятся термический и резино-армировочный участки. Мы живём в казарме, прямо за воротами, и идём на работу через КПП №1, под марш «Прощание славянки». И жить здесь можно, тихо, спокойно, воздух чистый, можно, если хоть на мгновение, хоть на крошечный миг забыть про забор, обвитый колючей проволокой как виноградом, и про тех, кто за забором. Осуждённые. Заключённые колонисты. Воры, убийцы, грабители, бандиты. И кто мне скажет, что среди них нет достойных сочувствия? Кто мне скажет сто не стоит за них переживать? Кто мне скажет, что из тысячи восьмисот человек нет ни одного, ни одного достойного называться человеком? Ну, кто? Мне в помощники выделили двоих, Рому и Вадима. Ромка — бандит, его так бандюком и прозвали. Коммерсантов он с подельниками раскулачивал. Ему четыре года сидеть из пяти с половинкой. А Вадиму полгода осталось, по местным меркам и два года за срок не считаются. Вот Брага, бригадир с термического участка, старик уже, двенадцать лет отсидел, и еще столько же осталось. Я как-то говорю Ромке: — Ты в детстве кем хотел стать? — Врачом, — говорит, — хирургом.
— А почему бандитом стал, жуликом?
— А как я по-другому проживу? У меня жена, сыну пятнадцать. А меня всю жизнь обещаниями кормили, всё хорошо будет, коммунизм наступит, да только как школу закончил, так меня сразу в армию, я после армии в медицинский сунулся, а мне там декан и намекает, что путёвка в жизнь врачу-хирургу стоит всего две штуки зелени. А я где такие деньги возьму? Пока отец на партийной работе числился, еще может и нашлись бы, но на пенсию он вышел по инвалидности. Пришлось мне электромехаником в бурсу пойти, потом на завод пошёл, женился, сын родился. Но ничто не вечно и закрыли заводик. Ни работы, ни перспектив. Я в запой ушёл, жена чуть не бросила, но спасибо пацанам, подтянули, пусть и опасно и посадить могут, но как никак квартирку купил, машину. Вот теперь наказание отбываю. — Смешной Ромка, среднего роста, шишка на лбу непонятная, худющий, хотя они здесь все худые. От местного харча и у бича с Курского кишки свернутся. Ромка из восьмого отряда. В восьмом отряде те, кто отказался «секцию дисциплины и порядка» подписывать, то есть отказники, а так же те, кто на отрицаловке, блатные, законники. Разные люди есть, Есть отморозки полные. И странность еще одна в колонии: все заключенные на отряды разделены, человек по сто сорок в каждом, с первого по третий — те, кто с администрацией сотрудничает; с четвёртого по шестой — обслуга: повара, врачи, прачки, сантехники, те, кто при тепличном хозяйстве, при свинарнике и так далее; о восьмом отряде я уже сказал, то же с девятым, но там штрафники, строгие условия содержания, СУС-ом между собой девятый отряд называют. Остальные отряды — простые трудяги, те, кто на нашем оборудовании работает, термисты, токари, операторы станков и прочие. Вадим, например из четырнадцатого отряда. А седьмого отряда нет. Нет, и хоть ты тресни. И никто не смог мне объяснить почему. Я и к Браге подходил с вопросом, и к Копченому, тот семнадцать лет уже, хоть и не старый, лет под сорок ему. Версии, конечно, предлагали разные, но мне почему-то больше запомнился мрачный и циничный вариант Браги, что в седьмой отряд те попадают, кто до конца срока не дожил, умер, мол, они в седьмом досиживают. Браге под шестьдесят уже, боится в седьмой отряд попасть и внучку свою не увидеть больше. Он её только совсем маленькой видел, фотографии не в счёт, выросла, четырнадцать лет уже. Брага щурится мечтательно, вот бы на свиданку приехала, он выйдет — ей двадцать шестой год пойдёт. Сейчас бы увидеть, тогда и умирать не жалко. Ну, умирать он как я понял, вообще не торопится, получает больше всех в цехе, до пятнадцати тысяч, всё до копеечки внучке отсылает. Он ведь как попал сюда. В молодости куролесил, за драки, за хулиганство попадал, потом остепенился, женился по любви, и фермером стал, в девяносто седьмом у него стадо коров, куры, утки, земли пятнадцать гектаров. Взял под урожай кредит, на технику. Да не расплатился вовремя, и приехали кредиторы, сарай запалить хотели. Да завалялся у бригадира Брагина шмайсер дедушкой партизаном припрятанный. Все кредиторы около сарая горящего и полегли, один вроде жив остался, только инвалидом сделался, как огонь увидит, так у него припадок начинается, спичку в руках удержать не может. А Брага собрал котомку и в отделение милиции явился. Хотели расстрелять его, но пока суд да дело смертную казнь отменили. Санька еще есть, вот кто спец в электронике, любую сигнализацию вскроет, его в машине и приняли. Это у них семейное, брат его тут же сидит. Саньке два месяца осталось, они с Вадимом почти одновременно сели, и сроки одинаковые почти. Но Саньку энергетик наш помог. И того условно досрочно освобождают.
— Кто — говорю, — раньше стране нужен был? Учителя, врачи, космонавты, учёные, а потом раз… и страны не стало. А другой стране, в которую мы все угодили, кто нужен? Рабы и воры, а кто рабом согласится? Даже тот, кто кроме как рабом быть не может, и тот не признается в этом никогда. Вы здесь, ребята, отнюдь не воры, — вы обворованные, у вас мечту украли, страну из-под носа увели, и сюда закрыли, потому что колония — это фабрика по производству рабов. Вот мне вором стать воспитание не позволяет. А вот вы молодцы! Смелые! Далеко мне до вас, вы украденное вернуть попытались, а я трус только работать могу, на серьёзное дело не годен. Вот насильников и убийц я никак не пойму: зачем? А вас понимаю… И смеюсь. Все смотрят, не понимают я всерьёз или прикалываюсь. Вот Ромка тоже посмеиваться начинает.
— Да, и поэтому нас тухлым супом третий день накормить пытаются? — И смеётся. И мы смеёмся вместе, искренне, открыто.
— Продолжают обворовывать… — и смеюсь еще громче, только смех странный выходит. Вадим, несостоявшийся певец, смеётся тоже. Певцы вообще часто смеются. Мама его кружки в доме культуры вела, в славном Соликамске. А он в хоре солировал. А потом страны не стало, и хора не стало тоже. Они с матерью с голодухи не то, что петь, выть начали. Побираться гордость не позволила, пришлось красть. Из тридцати двух лет своей наполненной трагическими событиями жизни, Вадим семнадцать лет успешно провёл в колониях, начиная с обычного режима и заканчивая особым. К нам подошёл Гафурыч, скользкий, не ухватить, ушлый, не нравится он мне, слишком щурится часто. Или ощеривается? Как правильно? Четыре трупа на нём, спросите его сами зачем, говорит случайность, но так говорит, что понятно сразу никаких случайностей быть не может.
— Что, анекдот новый Лёха рассказал? Мне расскажи! — и мы не смеёмся уже. Только Эсэмэска ржёт как конь. Эсэмэска самый странный из всех. Не живётся ему на воле, и хоть что ты с ним делай. Как освободится, так трёх дней не погуляет, — или сопрёт что, или по башке кому надаёт. Считает, что ему не место снаружи, что вреда много принести может. А почему Эсэмэской зовут? В колонии сотовые телефоны запрещены даже офицерам, вот они с записками Эсэмэску и посылают. Его все знают, везде пускают. Знают, что не сбежит. Он, как я анекдот свежий рассказываю, слушает, открыв рот, и смеётся потом дольше и громче всех, а, отсмеявшись бежит по колонии, рассказать всем скорее. Всё фонарик у меня выпрашивает, который мне Ванька подарил.
— Вы помните «Броненосец Потёмкин»?
— Помним, а что?
— Чем моряков там накормили?
— Тухлым мясом.
— А вас чем кормят третий день? Тухлым супом? Так и будут кормить. Потому что между рабом и вором прослойка тоненькая есть. Трудно в неё попасть, тонкая она слишком. Вот вы и промахиваетесь мимо. А тех, кто попал в неё, людьми называют, человеками. — Они смотрят на меня зло, сердятся, но трогать меня боятся, кто им сигареты таскать будет? А я смеюсь и говорю:
— Да без обид, ребята! Вы же смелые, вы ещё прорвётесь.
Сигареты достаю, обношу по кругу, улыбаться начинают. И тут Эсэмэска как ляпнет: — Прав, Лёха! Прав! Не люди мы, не человеки, рабы. А воры снаружи, а менты нас от воров охраняют… Затягивается смачно, — Хватит тухлятину жрать! Прав ты!
Финал первый: Куда без него
В исправительной колонии строгого режима №10 вольным мастером на должности электромонтажника Стужук Алексеем Викторовичем была предпринята попытка поднять бунт среди отбывающих наказание. Благодаря своевременным и грамотным действиям оперативного персонала массовые беспорядки удалось предотвратить. Нарушитель в ходе задержания оказал сопротивление. Офицерам осуществлявшим оперативные мероприятия пришлось применить табельное оружие, от полученных ран нарушитель скончался на месте. В среде осужденных сообщников не выявлено. По полученным в ходе следствия данным Стужук А.В. отличался повышенной нервной возбудимостью. Сочувственно относился в заключённым. Следственная бригада продолжает работу. (по материалам пресс. службы УВД г.Тверь)
Финал второй: Эйзенштейну посвящается
— Да, хватит тухлятину жрать! — повторил Ромка — Мы им сейчас и «Броненосец» устроим, и штурм зимнего, и девяносто первый припомним! К Браге пойдём, за ним мужики поднимутся, Эсэмэска, давай зови всех! У старого цеха встречаемся. А ты Лёха, с нами? Или соскочишь? Твоё дело сторона, не обидимся если не пойдёшь.
— А пойду! — и так мне легко стало и радостно на душе, и кураж такой, словно я этого момента всю жизнь дожидался и только ради него и рождён был. До старого цеха — метров сто всего, но толпа собралась мгновенно, пока дошли, человек сто пятьдесят набралось, и ещё столько же навстречу из цеха. Так на улице и расположились. Построились в каре, как декабристы на сенатской площади, кто-то из толпы ляпнул что так солидней и уговаривать не пришлось. Ромка, Брага, Вадим и я стояли во главе, Эсэмэска носился как ошпаренный вокруг. Других вольных сразу в карцер увели, как меня в колонне увидели. Офицеры группками строились неподалёку от нас, ближе не подходили, им без приказа нельзя, они же псы цепные. Они ждут, — и мы ждём. Чувствую — боятся менты! Боятся! Как хорошо-то! Как чудесно и легко задышалось! И сквозь мутную хмарь, стоящую в небе неподвижно уже месяц проглянуло солнце. Выстрела я не услышал и не мог уже видеть, как внутренние войска в упор расстреливают триста человек.
Финал третий: Блаженные
Эсэмэска убежал. Леха с Ромкой пошли к Браге, Вадим отказался. Вонючая жижа чавкала под ногами, сыпалась с неба отвратительная мыгычка, как и вчера, и неделю, и месяц назад. Брага уже был в курсе, хмуро курил, выслушал молча, покрутил пальцем у виска и изобразил жестом что умывает руки. Лёха психанул и заорал на весь шариковый:
— Рабами были, рабами живёте и рабами сдохнете! — Он хотел говорить ещё, но странно забулькал, поперхнулся и рухнул навзничь. Кто-то аккуратно сунул ему в спину заточку, так аккуратно что никто ничего и понять не успел. Ромке надавали по шее. Офицеры оттащили его в лазарет, а Брагу в изолятор. Так как последним с Лёхой разговаривал. Плачущего Эсэмэску пинками отогнали от тела подальше, но он успел стянуть фонарик и потом говорил всем, что это Лёха оттуда светит. Тело вынесли утром, в восемь. Через КПП №1 четверо бесконвойников и кинули в кабинете тридцать один на стол, в надежде что в неотапливаемом помещении труп не протухнет до приезда судебных медиков. Но на следующий день Лёха исчез без следа, пропали так же Ромка, Брага, Эсэмэска и Гафурыч. Гафурыча правда быстро нашли, за складом, с собственной заточкой в затылке. А остальные как в воду канули, опера землю носом рыли, но ничего не нашли. Зато в колонии теперь есть седьмой отряд, маленький правда, всего четверо. Лёха-вольный, Брага, Эсэмэска и Ромка-бандюк. |
1 
