Год стоял високосный. Листья летели с деревьев покорно и неслышно, ложились на чернеющий асфальт, на сырую, уже подмерзавшую землю, рвались и впитывались в неё. Поезд стучал. Он обгонял листья — посеревшую, деревянную смерть, собранную в кучи по обочинам дорог, шёл наравне с ветром и изо всех сил бил по рельсам.

Я сидела у окна. Оно отдавало холодом, и вечер, необозримо белый над тусклой, стареющей землей просачивался в вагон, падая в белые простыни пассажиров. Я ещё не спала; мой сосед, представившись Виктором, говорил:

— Вы знаете, у меня ведь весной кота усыпили. И вроде как-то это… ожидалось… А всё-таки было тяжело, — Виктор помолчал немного, водя пальцем по стеклу: — Он сначала болел долго, опухоль у него в ухе была, так мы ему сделали операцию, и вот знаете, привёз я его домой, он лежит с приоткрытыми глазами и пастью, лапы как-то неестественно выгнул, и будто не живой совсем, а потом стал от наркоза отходить и пополз к кормушке. Ну я смекнул, наложил ему еды, подержал, пока он ест, а то он на своих-то лапах не стоял… вот. А потом, через год опять началось, ему тогда всю морду гноем залило, он даже есть нормально не мог, а сам не умирал никак. Так что пришлось… да.

Виктор всматривался в окно, и горбатые, неровные поля продолжались в морщинах на его лице. Он как-то разом вдруг встряхнулся и взглянул на меня:

— Вы есть хотите?

У меня был один чай, и тот пустой, без сахара. Денег хватило лишь на билет и крахмальные простыни, белой пылью летавшие по вагону, и я сказала:

— Хочу.

— Так что же вы молчите? У меня тут блинчики, я сам утром пёк, даже вот варенье… Вы любите малиновое? — Виктор обильно шуршал пакетами, раскрывая их и отпирая запахи. — Ешьте, ешьте, не стесняйтесь!

Я потянулась к блину.

— А у вас уже умирал кто-нибудь в этом году?

— Нет.

— Ну и к лучшему, наверное… хотя год еще не закончился, тьфу-тьфу, да… Ну у меня, знаете, какая история: сын соседки моей в аварии погиб. Молодой какой мальчик был! Сейчас у вас, у молодежи, популярное движение такое — автостоп называется. И вот непонятно, чего вам на поезде-то не ездится, тут хоть милиция есть, а там в машине еще неизвестно какой водитель попадется. Что ж, от каждого водителя добра ждать? А если он водить не умеет? Да…

Виктор шлепнул мне на блин ложку варенья.

— Ешьте, не стесняйтесь, у меня еще много. Вот… Так, значит, поехал этот мальчик автостопом и разбился в машине. Там все разбились, и водитель тоже. Я, вы знаете, на кладбище был… на сами похороны не пошел, не могу я, когда толпа, а один потом приехал, посмотреть могилку-то, попрощаться как бы, всё-таки знал... И вот, верите ли, идешь по тропинке между могилами, а там же все разные похоронены — кто до старости дожил, кто маленьким совсем помер, и от них ото всех ощущение какое-то… ну, будто жизнь действительно закончилась. Словно прожили всё, что могли, даже маленькие которые. Старые — они точно прожили. Они что могли — сделали, что не могли — э! испортили, ну, в общем, долгий путь был, закончился… а маленькие еще не успели пожить, они только-только начали, и тут вдруг жизнь — бац! — и нету. Тоже, знаете ли, спокойно как-то от них, даже спокойнее, чем от старых… вот. А среди них есть могилки молодых — ну, где-то от шестнадцати и лет до двадцати семи. Вот вам сколько лет?

Я проглатываю блин:

— Двадцать два.

— Ну вот, как раз. Ой, ну тьфу-тьфу, конечно, я не о том. Я говорю, что вы как раз поймете, как раз в нужном возрасте, чтобы понять. Я себя в этом возрасте хорошо помню: знаете, столько всего хотелось, и направо, и налево, и вверх, и вниз, и прям… разорваться! С друзьями гуляли мы в это время!.. Да. И вот, знаете, это ж тот самый возраст, когда тебе кажется, что нет вокруг никаких границ, иди, куда хочешь, даже не иди — беги, потому что энергии было столько, что только бегать и хотелось. И мечтали много, думали, как оно всё дальше будет — пока не определился, и помечтать не грех, а потом уже выберешь какую-нибудь дорогу, и мечтай — не мечтай, а идти надо. Вот… Так, значит, иду я по кладбищу, а там могилы молодых, и столько от них силы прёт, что я как остановился, так всё и отойти не мог. Только отойдешь, а там вскоре опять кто-нибудь двадцатипятилетний. Их немного, конечно. В таком возрасте вроде редко умирают, но вот и сила же у их могил! Словно всё, что парень в жизни так и не прожил, скопилось здесь и висит над ним… Жить-то, наверно, еще как хочется! А кому теперь эта сила нужна?

Виктор доел свой блин и вытер руки.

— А вы всё молчите и молчите, — улыбнулся он. — Вы не бойтесь, у меня еды с собой много, я всегда на двоих беру.

— Зачем?

— А всегда жду, что мне сосед хороший попадется. Утром блины пёк, всё боялся, что мало выйдет, но вы вроде наелись уже, а у меня еще столько же, да даже больше, наверное. Да. Вы же до Москвы? Ну хорошо.

Вскоре меня укачало. Я взобралась на верхнюю полку, и тёмное, тёплое одеяло с ворсинками, которым я укрылась, тряслось и щекотало меня во сне. Мне снился Виктор, так и оставшийся сидеть внизу, и снилось отчего-то, что он тоже умер. Год такой, високосный, — все, говорят, умирают. Я даже не удивилась сильно, только спросила его:

— Что же вы, Виктор, не сказали, что умерли?

А он молчит, ничего мне не отвечает. Смотрит неотрывно в запыленное окно, за которым белым-бело, так, что ничего, кроме белого света не видно: ни холмов, ни дорог, ни деревьев, да и морщин на лице моего соседа уже нет — оно наливается белым и сияет. Мне становится больно смотреть на него, и я открываю глаза.

Вагон еще дремлет, чуть тронутый новым днём. Свет тихо катится по нему под стук летящего состава, и за всеми окнами снег укрывает спящую землю. Люди, не просыпаясь, натягивают одеяла сильнее и поворачиваются к свету спиной.

Я спрыгнула с полки и не нашла Виктора. Лежал только его пакет на столе, с блинами и баночкой варенья, а рядом записка: «Вышел по пути. Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. У меня ещё много».