Ко мне ходил мой старый друг Набоков,
носил мне пиво, сигареты, апельсины,
водил каких-то баб – великовозрастных шалав.
И с ними мне как будто было совсем не одиноко.
Лицом они опухши были, душою лживой – якобы ранимы,
и звали меня только – Картузов Станислав.
Набоков напивался и, рыдая мне в плечо,
рассказывал, как в детстве у него родители бухали,
как брат за ним гонялся по полю с молотком.
К концу его повествованья плечу уж было горячо,
но жалость я к нему испытывал едва ли –
я с жалостью вообще – едва ли был знаком.
Набоков советовал найти любовь мне срочно,
всё предлагал своих подруг сомнительной породы.
Я отвечал, что вряд ли кто забыть поможет
её усталых плеч узор, несущийся сквозь ночи,
лишь только годы одиночества, и просто – годы.
И то – её волшебные касания навечно останутся на коже.
Те бабы, что ходили с ним, смеялись, как гиены,
цедили принесённое с собой вино, курили – иногда.
Я чистил апельсин, смотря в их сторону тайком:
чулки торчали из-под платья у одной, на лбу две вены,
как рельсы, по которым давно не ездят поезда.
Другая зажигалку теребила и всё играла с огоньком.
Набоков, уходя, бросал как будто и не мне «Пока»,
рукой, как псам, махал своей угрюмой свите.
Я становился в уголке, чтоб не мешаться им в проходе,
потом я шёл к окну, глядеть на облака,
надев пропахший дымом свитер.
- Хотя бы годик, Стас, хотя бы годик. |
0 
