И не просто ведь так связался с поэтами. Уже какой год сидишь вот так, осенью, перемешанной с дождём, вечером, с ворвавшимися в душу тяжёлыми облаками, и стынешь. Точнее, застываешь, конечно. Застываешь, потому что приходит то самое...
Когда вытираешь лицо рукавом пальто и не видишь ничего перед собой, кроме пустоты ночного Патриаршего пруда. Когда хватаешься за голову из-за боли в этой самой голове, которая не боль даже, а писк, ультразвук, бьющий малярией по ушам и пробивающийся в самую подкорку, в самую черепную коробку, заглушая пьяные мысли и нервный холод.
Приходит то самое, о чём ты рассказываешь Субботину, шагая под дождём на первом курсе в Литинститут. И помнишь только, как безупречно-серый памятник в свете мрачных капель и тусклых фонарей грозит откуда-то сверху. Как ищешь аудиторию в мрачном здании, а в голову лезут строки: «В стёклах дождинки серые свылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери». А потом снова холод и безнадёга, и никто ведь не закроет форточку. Сидишь себе за дубовым равнодушным столом и слушаешь какие-то стихи, а параллельно не знаешь, что ждёт тебя дальше. Пустота. Пусто и тесно. Как в могиле, когда тебя только-только закопали.
Потом голос Ленского, тоже звучащий в унисон какой-то неведомой грусти. «Потом квартира, и тебя не слышно». Да, Ленский, да. И не только жизнь спускается с облаков под крышу (в мансарду, да-да, обязательно в мансарду). Точно так же и поэты: влюбляешься — разочаровываешься — опять влюбляешься — ненавидишь — стреляешь — прощаешь — думаешь — и снова любишь.
А потом едешь домой и читаешь фиолетовую книжечку, листаешь странички, на которых неумело выделывают вензеля твои же собственные буквы. И даже из бумаги вдруг вырывается такой ветер, что тебя пронизывает до самых костей костей. Липатов, Матросов, Ёрш, я когда-нибудь сорвусь, приду к вам с монтировкой, и... и, чёрт вас, разрыдаюсь. Эти стихи могли написать только искренние люди, только те, у кого внутри чисто, как будто после пыльного лета сразу пошёл октябрьский дождь, бьющий по хилому козырьку вот так «тук... тук-тук...» Новицкий, и ты туда же. За что вы мне попались. За что мне попались такие люди, которых по́шло называть талантами или гениями. Которые выше этих клише, которые творят то, что творят. Глотая каждую их строчку, понимаешь, что вот так мыслят мечтатели. Они думают, что бунтуют — в две тысячи семнадцатом году, — доезжают по средам к своим велосипедам и облучают любовью тех, кого дождались. А ты летишь, летишь себе сквозь мерцающие звёзды, как в той старой компьютерной заставке, помните?.. И снова идёшь, не разбирая дороги, наступаешь в ночные лужи, а ветер воет, и кажется, что за спиной дрожат канделябры. Ах, Оля, Оля Русакова, помнишь, как мы — прожектёры — после очередной встречи АЛОЭ бродили по шумящей ночной Москве без зонтов? Вот сейчас у меня на душе так же, как в тот вечер — на улице. Только ещё и дурманно. Горло сдавливается, как и то, что принято называть головой, и не знаешь: от простуды или от слёз, которые накатывают, как только я беру в руки чью-то книгу.
Интересно, кто может себе позволить учить других людей? И где всё то, что я так и не приобрёл? И как я смог стать равнодушным, хотя не всем выпадает такое счастье? Как заставить прекратить дождь идти, как заставить то самое оставаться тем самым. Тем самым, что бьёт наотмашь и насквозь, не пропуская ни одной клеточки твоего организма? Как мне снова научиться слышать свои слова? |
0 
