На правах венка сонетов
Ах, вы лютики мои, вы мои цветочки,
перекати-поле докатились до точки,
калачи терпения изъелись до ручки,
разошлись на ниточки памятны узелочки.
Затянуло песенку сермяжное племя,
Петушок Додонушку клюнул в темя,
у Бурёнки-кормилицы иссушилось вымя,
енералы усатые разжалованы в рядовые.
По земле-матушке плакальщиц стоны,
словно ульи гудят по ночам притоны,
раззудись плечо – так поля, сплошь, пустые,
бабоньки в сок вошли, да где ж они, холостые?
«Скоро ль напастям конец?» – молила-грезила,
а с иконы глаза – ни грустны, ни веселы.
I
Ах, вы лютики мои, вы мои цветочки,
собирала матушка в туесок поклажу,
да глаза утирала уголком платочка:
«Как тебе, Егорушка, кушачок наглажу,
да хлеба пшеничные на слезах вымешу,
оберег вышью красной ниткою,
на работе горестной боль-тоску вымещу.
Кобылицу тятя подберёт прыткую,
серебром подкуёт, чтобы звон по степи,
чтобы нес тебя от смертушки прочь.
Укрепи моё сердце в скорбях, ох, укрепи!
Отдаю сыночка, остаётся дочь…
Посылаю вослед тебе ангелочка…»
Перекати-поле докатились до точки.
II
Перекати-поле докатились до точки.
Стали лагерем большим на краю поляны,
а вокруг – благодать – небо в завиточках,
крепкий дух стоит, да блестят сафьяны.
Канапушек разбрызгано рыжим-рыжо,
на скатертях вышитых богато брашно,
солнце лижет степь, золотит жнивьё,
выходи ворог, али дюже страшно?
Не идёт ворог – дух томит осадою,
аж саднит внутрях: «Подходи, зверьё!
Мы вам явим курносую, сухозадую!
Да в сырой земле назначим жильё!»
Так сидят мужички день да ночь без отлучки,
калачи терпения изъелись до ручки.
III
Калачи терпения изъелись до ручки.
Басурманин хитёр – таит одичалость,
в барабаны не бьёт. И цимбалы звучны
с нашей стороны поутихли малость.
Затянул Егорушка песню длинную,
песня душу томит, аж в груди стеснилося.
Голосом плачет, гриву мнёт кобылиную -
так тоска сердечная в слово превратилася.
Превратилася, птицей-жаром - в небушко,
пурпурным маком застыдилася заря -
отсветом дальним по очам девичьим,
червлёным всполохом в луковках монастыря.
Клонятся головы, расхристаны сорочки,
разошлись на ниточки памятны узелочки…
IV
Разошлись на ниточки памятны узелочки,
опустилась ночь пологом – черным-черна,
словно дырочки в небе звёзды-кружочки,
силушка былинная сном усмирена.
По глади полевой рывками дрожит колос,
как змеюки, басурмане ползут тихо,
смотрит вниз равнодушно луны осколок.
Ой ты, горе моё, горюшко, горе-лихо.
Ни крика, ни борьбы шумной, лишь ножей всхлипы,
кузнечики захлебнулись стрёкотом, стихли.
Ножи кривы да остры, сердца неумолимы,
не стало знатно войска – слышны лишь хрипы.
Ятаганы люты принесли нам беремя,
затянуло песенку сермяжное племя.
V
Затянуло песенку сермяжное племя,
сыны лучшие к праотцам возносятся,
оскудело черно-земли знатное семя,
голытьба безлошадная тучно множится.
Рукава засучены, да штаны из рядна,
Жилы вздуты купно, бороды всклокочены,
крепки, твердолобы – иииих!... не брат и сатана,
разошлась по швам господска поскотина.
Додон в вертограде - в сливках малина,
истома в белотеле, шёлковы рукава,
пальцы в яхонтах гладят бороду длинну,
в кружевной тени на возглавии голова.
Утекло по капле малой царёво время,
Петушок Додонушку клюнул в темя.
VI
Петушок Додонушку клюнул в темя,
полетели с чертога сусальные хлопья,
во палатах расселося земельное племя,
говорит с оттяжкою, глядит исподлобья.
Чай, не только таскать шапку Мономаха,
тут пером скрипеть – губы гнуть в дудочку!
Употели зело мужички от сего размаха,
государев промысел – не валять дурочку.
А в степи далёкой, на краю поляны,
рвут стервятники мясо, клекочут горлово,
лишь один Егорушка бредёт сквозь бурьяны:
«Матушка, матушка, больно, в глазах бело».
Бесятся, секут степь ветра моровые,
у Бурёнки-кормилицы иссушилось вымя.
VII
У Бурёнки-кормилицы иссушилось вымя,
глаза муторные, ресницами – блым, блым,
мычит – тянет жилы – есть кто тут между живыми?
Приласкай, помирать страшно – будешь родным.
Слеп Егорушка, еле держат ноги, свет бел кругом.
Ведёт Бурёнку Егорушка, Егорушку – Бог,
тятя с матушкой гнут колени о молодом,
плачет по нём сестрица, сбежав на ставок.
А в палатах переполохи большие,
ворог на подступах огнём балует
и копают в бородах разгадку старшие,
напортачат – новый Горох замордует.
Ох вы, умники, темечки берестяные -
енералы усатые разжалованы в рядовые.
VIII
Енералы усатые разжалованы в рядовые -
без науки воинской бороды не впрок!
«Дык положим иконам поклоны земные,
да гуртом пойдём, помоги нам, Бог!»
снова чисто-поле, кукушечки – ку!ку!
кукушата неразумные – желто перо,
попали вы, сердешные, в гнездо степняку,
пропадёте вы, неразумные, вблизи шатров!
Степняки пораскидывали кукушат,
Распотрошили на четыре стороны,
да над полем омертвелым кружат, кружат.
Будут, будут скоро платки жён солоны!
Ой, вы, ой, сыновья - детушки крещёны…
по земле-матушке плакальщиц стоны.
IX
По земле-матушке плакальщиц стоны,
по избам, землянкам, что ни день, так поминки,
осиротели чада, овдовели жёны,
оскудело счастье до скупой росинки.
А шакалье племя шастает по чужбине,
криво, да, косо, да блудит разухабисто,
едет вприпрыжку, да на чужой горбине,
челюсти жадные клацают ухватисто.
Пузырятся кровушкой речки узеньки,
догорают сизо житницы да избушки,
голубь белый, почтовый, глаза-бусинки,
во дыму мечется во своей клетушке.
Изрыгают скверну поганы драконы,
словно ульи гудят по ночам притоны.
X
Словно ульи гудят по ночам притоны,
иссякают силы – туманится разум,
разрывает от жадности душонки - бубоны,
ибо много надо, да быстро, да разом.
Откатилась волна чернющая, бесовская,
отбушевала, напакостничала вдоволь,
уползла восвояси гадина гниющая,
ослобонила удавку на шее христовой.
Стоит тишина густая, что твоя сметана,
топором маши – ни свиста, ни кряка,
лежит под луной земля, пеплом среброткана,
кропит её ночь сквозь небо дыряво.
Что же с вами наделали, нивы мои золотые?
Раззудись плечо – так поля, сплошь, пустые.
XI
Раззудись плечо – так поля, сплошь, пустые,
волчком вертится листва пожелтелая,
утра прозрачные, как чаи спитые,
не за горами зима белотелая.
Будут, как херувимы, снега чистые,
будет мороз сизобровый колоть остро,
будут дни возвращаться счастием игристые,
будет, будет весна, ай, да будет вёдро!
Будет сестрица брать за руку Егорушку,
будет он вновь заводить песню длинную,
будет девица расплетать косушку,
гнуть коромыслушком бровь соболиную.
Пришли времена ясные - как лики святые,
бабоньки в сок вошли, да где ж они, холостые?
XII
Бабоньки в сок вошли, да где ж они, холостые?
Один в люльке пальчик сосёт, другой с посохом,
вся работа трудная на женской вые,
не сказиться б, не стать дубиной стоеросовой.
Да тайн божьих не счесть у женской природы,
пашут, трудят тела абрикосовые,
после песнь заводят, ведут хороводы,
поводят плечами бело-розовыми.
Так из чёрной семечки рожден солнце - цветок,
так из ручья-ниточки – велика река,
так для каждой курочки поёт петушок,
так для каждой судьбинушки божья рука.
Слюдяно окно от сглаза завесила -
«Скоро ль напастям конец?» – молила-грезила.
XIII
«Скоро ль напастям конец?» – молила-грезила,
бежит, бежит времечко - сквозь пальцы песочек,
нет ответа, как нет – уж утро забрезжило.
«Мне бы ношу под сердце, чтобы мал сыночек.
Даром, что жизнь тяжела – такое уж время,
горька мне судьбина, девке, без дитятка,
посей в меня, боженька, живое семя,
подарю тебе сыночку - бело личико,
подарю тебе, Боженька, душу девичью,
да голубкой буду у тебя на посылочках,
не разгневайся, Боженька, глупой речию,
не серчай на тоску мою, ох, постылую.
Что ж ты, Боженька, слеп, али бессловесен?»
А с иконы глаза – ни грустны, ни веселы.
XIV
А с иконы глаза – ни грустны, ни веселы,
а глаза сестрицыны – океаны горькие -
нет в сердечке её ни слёз, ни словес,
побрела на ставок первой стылой зорькою.
Нет греха страшней – попрощаться с жизнию,
но идет уверенно, ручкой жмёт горлышко:
«Не коснулся меня Господь десницей своей…»
Да не спал всю ночь за стеной Егорушка.
Испокон веков, по закону не писанному,
кто глядит сердечком – так и нет того ближе,
и даруется жизнь, каждому, что избранному.
Будут блаженны оне. И вы. И иже.
Ох, спою я вам песню, да сплету веночки,
ах, вы лютики мои, вы мои цветочки…
18 июля - 22 июля 2016г. |
4 
