На семинаре ЛУЧ будет обсуждаться подборка работ Григория Горнова
Горнов Григорий Владимирович
10,11,88 г. Москва. Родился в семье художников (мама ныне известный иконописец) детство провёл в основном с бабушкой по линии мамы, которая всю жизнь проектировала что-то в «почтовом ящике» вблизи станции Лианозово. В предках имею русских, евреев, татар, сарматов. Ничем кроме стихосложения серьёзно не занимался. Есть дочь.
* * *
Построил я империю во снах,
Рассыпал всюду звёзды городов.
И ты была мне верная жена,
Любимица народа и богов.
Когда с тобой стояли на краю
Или лежали на лазурном дне
В твоих глазах я отыскал июль
И сохранил его до этих дней.
ИЗГНАНИЕ
Ты будешь жить одна в краю менял,
Всё чаще беспричинно замерзая,
Стоять на литургии средь мирян,
По вечерам гостить у комиссара,
С его женой еврейкой пить коньяк
До ночи на безлюдном волнорезе.
Садится к незнакомцам просто так
И гнать под двести в сонном редколесьи.
На кладбище к родителям ходить,
Сажать цветы, оградку красить, плакать,
Снимать венки со статуй Афродит,
И выпускать во временную заводь.
Свои картины относить в салон,
По словарю разучивать испанский
И ждать любимый северный циклон,
Несущий к югу поезда с шампанским.
СИБЕРИЯ
Над могильной плитой расходилась метель,
Раздразнили метель грузовые.
На последних форпостах счастливых недель
Переполненные узловые.
Мон Сиберия, родная, губы твои,
Не солгут никогда, что солгали.
…При погонах идут на хлыстовок дворы,
Будто бы в колоннады Валгаллы.
Оттого-то, Сиберия, всё позади,
Оттого-то, Сиберия, тихо.
Оттого за окном – буря в сотню кадил,
И сидим мы на стульях из тиса.
Мы промокли. Одежду сушить унесли.
Тишина, как у моря в пещере.
Полумрак по углам одиноко разлит,
Словно ладанный дым на вечерней.
За дверями свернулась калачиком смерть,
И течёт наша кровь вокруг чашек.
На огонь так легко и свободно смотреть,
В белом хлопке хозяйских рубашек.
КОВЧЕГ
У туннеля, в осыпающейся местности кирпичной,
что краснела Прагой в московской неровной длани.
Мы ждали трамвай и спички в коробке спичной
стучали нечищеными зубами
когда я хотел закурить - это было после
фильма о девочке, которая мне приснилась.
Ты стояла, как стоишь ты обычно: возле,
огоньком сигареты вычерчивая карту мира.
Трамвай накалял кирпичи оголённой фарой,
чётче очерчивались обугленные стыки.
Мы сели, как мы садимся обычно: парой,
молчаливы, сказочны, однолики.
НА ВОСТОЧНОЙ ОКРАИНЕ
На восточной окраине, где больше всегда евреев
Чем коренных, где ниже дома и шире
Я сутки сидел на лавке и ждал Борея,
Но он не пришел, рассеясь на все четыре.
Негодовали кровли. Меня посчитав за вора,
Прохожие про время изредка вопрошали.
Всё повторялось, как течение разговора
Как твоя драматургия с карандашами,
Как аллегро оркестра, евонный выдох,
Ночь на город сбрасывала сандалии,
Небо было похоже на дно корыта
Из дырок которого лился дымок сандаловый.
Ты была на работе, досиживала смену,
В своём вечном журнале регистрировала приказы,
Заходил лейтенант, предлагал измену,
Вряд ли он ожидал, что ты согласишься сразу.
По прямым линиям пересекали город,
В гробовой тишине большие собачьи стаи.
Я стал одним из тех кого убивает голод
Между сопками в северном Казахстане.
НА ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Посмотри из-за плеча
На первый день потерянного года:
Там, у путей Воронежского хода,
Дымит тобой оставленный очаг.
Дом смотрителя. Размякший брус.
Пусть голос Бродского объявит поезд.
(У Бродского, точнее, станций голос:
Опущенных в раковину уст)
Но только Дом единственно правдив:
Единство в нём пути и встречи.
Прощаясь, ты уходишь в бесконечность,
Безбрежный мир в пылинку обратив.
Я не расслышу правильности нот,
И погрешу словами, то есть дальше
Не будет никого. И кроме фальши
Я ничего не запишу в блокнот.
ПУТЬ В КЕНОЗЕРЬЕ
Я уезжал из южных городов
На всем, что можно посчитать за транспорт.
И вместе с отдаленьем берегов
Менялась геометрия пространства,
И где-то в море нерождённых слов
Вдруг возникал атолл непостоянства.
Сверяли дни безбрежные поля
В небытие внесёнными краями.
Вольфрамовые нити раздвоя
Махало солнце бледными руками.
И будто бы вселенную кроя
Оказывалось небо под ногами.
Мне пела ты: "Ахейские мужи
В трясине Трои поднимают копья..."
Я проезжал над пропастью во лжи,
И уползало небо к Пенелопе,
И падающие звёзды как ножи
Меня достать пытались на Голгофе.
И траурный свой удливая шлейф,
И шарф густой на груди опуская
Была ты просто пленницей вещей,
Чья сущность лучевая, но пустая,
И пограничник северных земель
В меня смотрел, мой паспорт не листая.
И стрелка указателя времён
Меня манила к центру мирозданья.
Новейшие истории племён
Меня не принимали во вниманье,
Тем самым мой освобождая дом
От хлама непрощенья и страданья.
В твоей груди прохладные мечи
Переливались с ямба до дактиля.
У потолка удерживая щит,
И сбоку очумевшее светило,
Меж пальцев обращая эндолит
Ты смерчи одноглазые крутила.
Твой старый дом стоял на верховых
Реликтовых болотах Кенозерья
Вдали от сёл и трактов почтовых
И этим был укрыт от невезенья.
И шум небесных волн был до поры
Тебе залогом воли и спасенья.
Леса склонялись с вишнями знамён
Последнего всеобщего восхода.
Я поднимался на последний склон,
Как беженец с Крестового похода.
И лился предо мной люцидный сон,
И востекал в озера и болота.
И ты была последняя из ведьм,
Венец тысячелетнего творенья.
И кенозерских голосом небес
Писала у ручья стихотворенья.
И замирал в соседней чаще бес,
И на тебя смотрел до упоенья.
Пускай во мне неписанный маршрут
Перо ведёт взлетевшей перепёлки.
Меня мои друзья не узнают
И по цепной пускают кривотолки.
А у тебя наверное в сей час
На пол летит одна из лучших ваз.
Я не посмею завтрашней земле
Дать то, что вас сегодня озадачит.
Пускай другое явит небо мне,
То, что иные рамки обозначит
У слова в умирающей стране,
И слово то окрепнет, не заплачет.
Оракул упрощает миражи,
И ты стоишь пред ним в одной сорочке.
Букет кассандр щебечет и дрожит,
Их сумрак приближающийся ночи
В себе купает, воздух ворожит.
И смерчи опрокидывают очи.
Мне кажется, иль вправду вижу я
Твой дом во сфангах, и цветёт крапива.
Труба печная, как орган гудя,
Подбрасывает искорки опилок.
В одном из окон трёх, тебя найдя,
Я просыпаюсь в лампы переливах.
В конце стиха шепчу о том, что мы,
Рождённые в схожденьи перспективы,
Две рядом существующих волны,
Бегущих во вселенском негативе.
Пусть блещут в небо гребни их разлук,
Чтоб в точке схода превратиться в звук.
ТРАНЗИТ
В соавторстве с Ириной Филатовой
По позвонкам какофония,
десять минус один,
пульс в геометрической,
сонные свились в трос,
зонное внесезоние
призрачных бригантин,
пленное электричество
черно-белых волос,
блеск отпечатка вылетом
в красный и чёрный цвет,
марсы твоих конечностей,
гроты вразрез зеркал
льдом слюдяным застыли там,
где окончаний нет,
на оборот от вечности
сдерживая накал,
тени парят каскадами,
крыльями мотыльков,
брызгами жгут касания
в темных карьерах дней,
час переводят атомный
в сжатый ковчег веков,
взятый из зависания
рисовых кораблей,
словно все струны собраны
в каждой другой струне,
словно трактир полуночный
переродился внутрь,
тропики жалят кобрами
в безчасовой стране,
где за сиестой уличной -
стертых лиц перламутр,
в дрожи ресниц затеряны
нити молчащих слов,
ветры узлами легкими
в легких сплетают вдох,
в качке домов летели мы
дальше своих миров,
сделав холмы пологими,
смятым чертополох,
бег поездов игрушечных
в клетках восьмерок рельс,
ладоней взлетные полосы,
перронные колокола,
взгляды в тумане сгущены
в вязкий английский эль
влитый утрами голыми,
выпитый им дотла,
льётся шагами с берега
гомон двойного дна,
где-то искра ничейная
ищет, куда вонзить
якори молний вереска
вспышками игл из сна,
кадром с зерно кофейное
в небо продлить транзит.
* * *
Тонкоструйное, осеннее, невыездное…
Из города выходит незнакомец в чёрном,
Слышит всполохи утра, молчание поездное.
Чётное паразитирует на нечётном,
От прошлого освобождая время. Покуда живы
Хватка крепка и сыплется всюду фосфор,
Маятником шагов перекручиваются жилы
Рассеиваются, превращаясь в воздух
в определённый момент: это бег по кругу.
Пустота удаляется от Эммануила Канта
Ещё на шажок, разыскивает подругу
На границе любви закопанного гидранта.
Небо как небо огромное, молодое,
По доброте ли коронует кого попало,
Море как море, разлитое и витое,
Испокон веков чудовищ короновало.
Вор гениален не тем что его не видят,
А тем, что видят его воровство, не считая вором –
Ошибки природы негласный тому эпитет.
Так счастливая жизнь заканчивается приговором
И несчастная – тем же. И также книги
О добре и зле по сути неразличимы.
Пятилетний ребёнок на грядке сидит клубники
За ним расплываются силуэты женщины и мужчины.
Господи, подари мне толику рая
В жадной Москве, в бесцветной, почти гиене.
В просвет попадает звезда и за ней вторая:
Достаточно чтобы остановить мгновенье,
Но недостаточно для его удержания. Так за валом
Жилплощадь давно уже появилась.
Но приезжие по ошибке считают, что её навалом,
Так рим множащихся квадратов питает вирус
И хлорированная вода. На эпоху раньше
Здесь были земли разделённые запятыми.
Сейчас – эклектика вертится на карандаше,
Исчадья ада повязаны со святыми.
Так на тёмной окраине поселится тень поэта,
Будет мыкаться по непроходному
Глухонемому двору, почти как эхо
Подтверждением нерасшифрованному геному
И его союзником, подражаньем,
Пограничником на той стороне границы
Как форма жизни, несовместимая с содержаньем,
Как следственные изоляторы и больницы.
Неосознанная тяга к существованью
В наречиях, оборотах деепричастных,
Будет длится как оттаявшая мостовая
Зависящих от согласных, гласных.
На ресницы осин набрасывая тени
И тревожа память скользящих вдали нагорий,
Поезд перемещает космос, оставленный от потери
С лабиринтами межзвёздных лабораторий.
Тишина, вслед выжигающая по лекалу горло,
Примерзает к земле как потерянная расчёска,
Купленная в Севастополе. Разговора
Распутывается скомканная бечевка.
Весна продолжается, не замечая лето.
Заканчивается дождь. Появляется движение на причале.
Превращаемый в воду алхимиками планеты,
Непрерывно обрушивается синхрофазотрон печали.
ЦВЕТЫ
Ты мне всё время дарила цветы.
Я ставил их в вазы.
Когда вазы закончились,
пошли в ход пивные бутылки.
Мне пришлось бросить пить.
Однажды я выловил из аквариума всех рыбок
и смыл их в унитаз.
На следующий день
аквариум был забит пионами, гладиолусами и астрами.
Однажды, когда я вернулся домой с вечера Григолавы
весь пол в моей комнате был завален розами.
Я раскровил ноги о шипы.
Я сгребал розы в охапку и прижимал к груди,
как будто это твои непогребённые кости.
Я молился за тебя до захода солнца.
недавно одну из тех рыбок я повстречал,
хромую, недалеко от Сокольнической заставы,
но не смог полюбить её как тебя.
Она всё время твердила лёжа у меня на груди,
что от меня пахнет прелой травой.
СТРАСТИ ПО МАНДЕЛЬШТАМУ
1
Венок лавровый я держал в руке,
Во тьму с него слетала позолота.
Нам тепловоз меняли в тупике
Мичуринского разворота.
К нам приходили чьи-нибудь сыны,
Давали хлеба, наливали водки.
На гребне остановленной волны
Маячили косоворотки.
И я не ел, не пил, я был один.
И небо было шкурой леопарда.
И поезд трясся словно груда льдин.
Провинция. Гробница. Клеопатра.
Всё двинулось, и шкура поползла
По скользкой плоти мировой основы.
Раздался всюду крик предсмертный зла,
И сверху засмеялся лес сосновый.
И женщины, мужчины, дети: все
Неслись веретенами перестуков,
Слетев с подвесок, в общем колесе,
И шла, как новомученик, разлука.
2
Мы смотрели чужое кино
И свои мы в нём видели тени:
То твоя залетит к ним в окно,
То моя замаячит у двери.
То твоя заберётся на стол,
То моя занавеску подымет.
(Появлялись они там раз сто)
Безымянности полное имя
Расходилось, как мощный сюжет.
Помолитесь сердечно о смерти,
Без конца выбирающей жертв
Среди вспышек души в круговерти.
Мы поэтому прячемся в тень...
Вспышке фар мы достанемся слитны.
И поэтом безадресный день
Набросает другие молитвы
На углы, на листовки... тела,
На поребрики, тротуары,
Развернётся, коснётся стекла
Ликом северным, ликом алым.
АСТАРТА
...дальше, в потемках, держа на Север,
проваливается и возникает сейнер,
как церковь, затерянная в полях.
И. Бродский
Там ходят днём рассеянные люди,
Зима невыносима в феврале,
И лето невозможное в июле,
Т.к. жратвы не сыщешь на жаре.
Там превосходно в мае, в октябре
Неделю спать с несделанной строкою:
Ничто не помешает, даже бред,
И даже расставанье с дорогою,
Что ночью встав, натянет белый плащ,
И, сунув в рот Muratti или Winston,
Пойдёт к окну, заслышавши пассаж,
Определить квартиру пианиста,
Не видя ни меня и ни саму
Себя в восточном зеркале и в южном
Где в темноте перчатки ждут сову,
Летящую в свечении наружном.
Там бродят одичалые в лесу
С потерянною памятью туристы,
Что автостопом ехали в Москву
Из Крыма. И голодные таксисты
Весь день стоят на площади одни,
Гоняют сплетни, словно молдованок.
И в ночь неканоничные огни
Засвечивают ближний полустанок.
Там можно жить, не зная декаданс,
Писать стихи, постмодернизм не зная.
И починив у Жигугей кардан,
Узнать, что у судьбы есть запасная,
И Lanosы гонять по объездной,
С обочин узких спугивая тени,
Любуясь задремавшею женой,
Обернутою памятью о степи.
Там утром просыпаются везде
Торговцы жизнью, спрятанной за ухом,
И можно постареть за год, к весне,
Когда настанет вечная разруха,
Лежавшая под снегом. Будет дуть
И занавесь качать из парусины
Восточный ветер, тянущий «уснуть…»
Сквозь странный метроном мотодрезины.
Ты планы нам на будущее строй,
Учи стихосложению всенощно.
И будет дым взбираться поездной,
По спинам виноградников и прочно
Средь облаков завязывать узлы,
Где каждый миг пронзительней старея,
Чуть видный сейнер утренней звезды
В девятый вал влетает Назарея.
Там говорят красивым языком,
Поэтому и женщины другие,
И прорастает новое зерно
Под пение пасхальной литургии.
Часты там на рассвете миражи,
В которых всё: от ласточки до пули,
И если в обиходе есть гроши,
То козий сыр купи с Киндзмараули.
Пиши, как Леонардо, чертежи
И дневники записывай курсивом,
Коль довелось тебе на свете жить
В пространстве и во времени красивом,
Соседствуя с болезнью лучевой
Степных дорог от гравия в асфальте
И шкап свой заполняя платяной
То крыльями, то памятью о старте.
Сияет, словно Пушкин пред Дантесом,
Там солнце днями супротив луны,
Едва скользнув по наждаку сосны,
Качается и падает над лесом,
Где с Яго заигрался Арлекин,
Окрестную печаль не замечая,
И револьверный сглатывая дым,
Заполыхают свечи иван-чая.
Любимая из леса принесёт
Оплавленный осколок от турбины
Разбившегося МиГа, запоёт
Какой-нибудь минор из Коломбины.
И скульптор мне заколет под ребром,
И ангелы поднимутся в когорте,
И тело (её) станет серебром,
Застывшем в заключительном аккорде.
ВОСТОЧНЫЙ ЭКСПРЕСС
В зашторенном СВ – в несущемся вагоне
Я высекаю искры или сплю.
И колокол пространства наг и лют.
Мы здесь – лианы на большом балконе.
Цветы рознятся, корни сплетены
Глазами атлантических чудовищ.
Ты чем замужней, тем твой возглас вдовей:
"Италии поля затемнены".
И тени от прядей твоих вокруг
Полощутся Венецианским вальсом.
И брандербургским пламенным скитальцем
Гребёт по шторке твой воскресший друг.
Мои молитвы в стиле баттерфляй
Мне сладки интегралом погружений.
Округи тихий гогот оружейный
Топорщится параболами в рай.
В складском покое (в памяти промзон)
Наш тихий поезд шествует упорно.
И рычаги сношаются мотора
В горячем масле и дрожит поддон.
Узоры концентрационных линий –
Небесных сёл стекают на листе.
Их вальс, проистекающий везде,
Вдаль отлетает клином лебединым:
Огнями Нови-Сада и Белграда,
Нетронутых в метафоре моей.
В лазурном облаченьи иерей
Идёт к тебе по гребню Кара-Дага.
Ты спишь при мне, апрельская Мадонна,
И синие лучи на золотом
Мой озаряют письменный Содом,
И складывет кровли вкруг Гоморра.
И ангелы склоняются как Альпы:
Их белогрудых судеб торжество
Твоё преподнимает божество
С Земли, до состояния контральто.
* * *
С людьми далёкими, случайными
/Что в этой ночи бранденбургского?/
Я от тебя бежал отчаянным,
В Москву с вокзала петербургского.
Оставив поцелуй несбывшийся
Летать в сознании рассеянном,
Как будто ничего не слышащим
В двухсотый раз читал Есенина.
Как сложно притворяться дальними,
Когда к одной идём могиле мы –
Тебе читаю как архангелу,
Срывая голос, по мобильному.
В тьму великанами подброшенный,
Как будто топливо в котельную,
По всем ночлежкам обезбоженным
Искал тебя душой отдельною.
Я мглою щеки ополаскивал,
Шел переулками надземными,
В груди несбывшимися ласками
Кровь трепетала черноземная.
Как сложно в игрищах и капищах
Звучать октавами, сюитами –
Что воздуху грехи на трапезах
Вымаливать с иезуитами.
Что говорить о высшей милости,
Что потчевать поступорожнее,
Когда с единственной бы вынести
Судьбину железнодорожную.
Пусть те, живущие как надобно,
Уйдут на пустоши аллеями,
И перешагивая надолбы,
Поднимут ночь с гипербореями.
Пусть верят в Бога триединого,
И, опоздав, несут к распятию
Дары, бравируя сединами,
Пока совсем ещё не спятили.
И нас, распутников и грешников,
На высший суд погонят плетями.
Да разольются воды вешние
Над уходящими столетьями!
Пусть нас запомнят как название,
Того, что на двое не делится.
Живи, любовь. Ликуй, создание.
Лети, апрельская метелица.
ПРОГУЛКА
Над шумной площадью в Женеве
Висело облако фонтана.
Сквозь Альпы, пьяная, на север
Летела, корчась, трамонтана.
Жандармы на свету ходили,
Дымились, мерились усами.
От Петербурга до Севильи,
Летели сименсы-сапсаны.
Письмо писали на немецком
В кафешке тусклой две еврейки,
И расходились в споре веском
Две городских узкоколейки.
В тумане праздном вся Европа
Смотрела матч полуфинала.
И молодая Пенелопа
Героя-сына пеленала.
Средь роз на лоджиях с печатью
Пенсионеры восседали.
Неспешно близились к зачатью
Супруги Краузе в седане.
Дрозд дирижировал на ветке.
Бежали в связке три болонки.
Цвели в корзинах однолетки.
А мы гуляли по Волхонке.
* * *
Не ноги, просто две коленки:
Два изразца и две луны.
Под золотой волнистой лентой
Провалы тёмные видны.
Ирландский ветреный мальчишка
На танец твой пришел смотреть:
Стоит крестьянская сынишка,
В глазах его дуэль и смерть.
* * *
Здесь небо неизвестного оттенка,
Повсюду льётся талая вода.
И весть всей жизни сквозь начало века
Гудит по телеграфным проводам.
В ботинках холод стопы прорезает,
И местный гонит из станицы прочь.
Но я не вор, я поезд жду тот самый
В котором ты спешишь из ночи в ночь.
* * *
Мне двадцать лет. И март идёт какой-то,
Совсем ещё не узнанной, весны.
И надо мной сбиваются со счёта
Созвездий одинокие холмы.
Душе моей кого-то не хватает,
И я пишу, наверное, зазря
О том, как мимо шумно проплывает
Рыболовецкий траулер дождя.
* * *
Трамваев выводок утиный
Застыл за матерью-зимой.
И ты останешься со мной
В концовке песни лебединой.
В кармане бусы завязав
Узлом морским начала марта,
Ты достаёшь из сумки карту:
Старинной явится Москва.
И всё вокруг перетечёт
Шумя к другой архитектуре,
В холодной лужице понурой
Другое солнце расцветёт.
И мы останемся стоять
Над паром кратеров, расщелин,
Над городским прозрачным шельфом
Кроить часы и коротать.
* * *
Я буду долго уезжать от них
В каком-то бесконечном дежавю,
И буду видеть в фермах мостовых
Не ставшую несбыточной зарю.
Сквозь призраки вечерних городов,
Где гроз стоит загадочный узор,
У океана вспененных краёв,
Сквозь подземелия Тибетских гор.
Сквозь половодья средней полосы,
Сквозь вписанный в пространство циферблат
Сквозь зелень преогромнейшей лозы,
Сквозь лапы гигантических цикад.
Увижу крест на берегу ручья
Я в пограничьи светлом и сыром,
И край Земли в рассеянных лучах,
И королев, стоящих всемером.
* * *
Архистратига Михаила
Ложатся тучи на дорогу,
Крылам подобны. Древесина
Плывёт к речному повороту.
И умиляется подруга.
И ухмыляется дружина:
Сверкают ярко сотни луков
Как будто ткацкая машина.
Свежа, дыхание с Востока,
Чуй древнегреческого ветра!
Селена сходит, белоока
На ложе, ждущее рассвета.
Зачем потомки фараонов
Нас в вечной памяти венчали?
Уединение огромно
На склоне завтрашней печали.
МЕЖДУ АРСЕНИЕМ И МАРИНОЙ
- Что ты видишь в окне?
- Тени движутся вместе со светом -
то берёзовый шторм
или память с горящим кастетом
над рекой проплывает?..
Шоссе пропадает из виду,
но машина видна
также можно найти Атлантиду
и казахскую степь,
станций железобетонных
несколько штук
и на каждой
ржавеют вагоны:
Чингерлау... Илецк...
всё безлюдно и выжжено солнцем.
Проводница прошла,
громыхая таким же червонцем.
Пролетел самолёт:
от крыла до крыла метров десять,
снова мимо прошла
эта женщина
в синем жакете,
дети смолкли...
заснул украинец...
казах улыбнулся...
неужели к тебе, дорогая, я снова вернулся?..
Посидим. Помолчим.
Погляди на твой город вечерний.
Выпьем кофе без сахара.
С ним?
Не имеет значенья.
Прибежит рыжий кот,
прыгнет мне на колени,
и букетик гвоздик
нам покажется веткой сирени
из "Первых свиданий".
И всё расворится:
печаль перестанет
и свежего ритма
густая волна пронесётся по книге старинной
между Арсением и Мариной.
ФУТБОЛ
Футбольный матч в предгориях Балкан.
Четыре осветительные вышки
Построены из списанных цистерн
И освещают больше облака
И городские сросшиеся крыши,
Лишая их фундаментов и стен,
Чем поле стадиона «Нови-Сад»
Из недр чьих не выкопаны мины,
Что сеет ужас в головах гостей,
Лишает их способности играть
И делает ахиллы уязвимей
Во Стиксе прополощенных костей
Хозяев, мотивированных тем,
Что могут их казнить за пораженье
(На том же поле завтра расстрелять)
И потому матч – лучшая из тем,
И оттого с крестами схожи тени
Совсем ещё молоденьких ребят.
Вот взгляд случайный чьей-нибудь жены.
Туман набился ватой в колокольню.
И на полнеба скрипнет чья-то дверь.
И будто все мы здесь разобщены,
Какой-то тьмой, хотя едины кровью,
Судьбой, святыней, памятью. Но где
Опять идёт Троянская война
Ни Кастор не узнает и ни Поллукс.
И именно поэтому футбол –
Главнейшая деталь веретена.
И время трансформируется в голос,
Когда славяне забивают гол.
АСТРА
Не обозначив этот час
Плескалась под пером бумага:
С далёкого архипелага
Ты шла, как вестница о нас.
В истёртом платье и белье,
Ты, незамеченная всеми
Разоблачала преступленье
Непоклонения тебе.
Ты шла от сказочных Алён,
Ты шла от Данте в играх сына,
Метафизического сыра
Из сливок будущих времён.
Сны расстающихся столиц,
Не утешали шатким цветом.
Я буквы вынимал пинцетом,
Выкладывая в форме лиц.
В лице Нью-Йоркского метро,
Я видел все намёки сразу,
И восклицательным алмазом
Я инкрустировал твой трон.
И ты зашла в метро Москвы,
Сквозь парфеноновы колонны:
В гранитных плитах раскалённых
Вращались алые ростки.
В неузнаваемой стране,
Вслед толпам собирая маски,
Ты ужасалась смерти сказки,
И в этом признавалась мне,
Готовому тебя любить,
Безоговорочно, всесложно.
Ты удивлялась, что возможно
Живущим после смерти – жить.
Так что же не удивлена
Себе, живущей после смерти?
Тебе сказал я: «Огнь испейте»,
И ты теперь огонь сама.
Так мелким щебнем на земле
Я написал здесь заклинанье:
«Друг перед другом мы предстанем
На геркулановой золе».
* * *
Приду, но в дом к тебе не пустят
Квартиросъёмщики твои.
Ты дверь иную сотвори,
Где вишня волосы распустит.
Я брошу камушек в окно
И он исчезнет в блеске лунном.
В глубинах дома лязгнут струны,
И заплескается вино.
ПО МОТИВАМ СТРУГАЦКИХ
Я жил в той части города из которой солнце
Уволокло оставленное революциями.
НИИ, который выращивал кроманьонца
Всё время боролся с кадровыми поллюциями
И этим меня раздражал. С пекарен
Распространялась домашняя атмосфера,
И чей-то голос настойчиво планетарен
Лился из радиоточки, стоящей от тела слева.
Однажды выключили свет, радиоточка стихла.
Пришли приставы, вынесли табуретку
(Меня не заметили) и побежали титры
По левитирующему телу.
БЕЛАЯ ЦЕРКОВЬ
В Белой Церкви, где меня зачинали
Нету моря и не растёт чинара.
На станции ходят белые привиденья,
Будто бы родителей моих видения.
Оттуда уехать можно лишь вверх по рекам,
В процессе этом сделаться человеком
Вдвойне сложнее, если в твой мозг просыпан
Пепел отца. Его тогдашняя рыба
Была прожарена только до середины,
И в её хребте остались его картины,
Рыбий глаз болтался на тонком стебле,
Освещая контур и мрак постельный.
Чтобы не жить, можно ворочать женщин,
Пытаться надеть нераскрытый венчик
На босу ногу, сражаться не с тем кто слева,
Пока ты сам и есть Снежная Королева.
Жажда пространства есть недостаток зренья,
Двух глаз смотрящих в одно мгновенье
С разных сторон, что делает чувства уже
Чем нос, направленный в центр лужи,
Наполненной нефтью. Бывшее миражами
Сливается на окраинах с гаражами
Как Инь и Ян. Поезд плывёт в потоке
Ветра, скользящего по осоке.
Меня зачинали в болоте, чей город белый
Вознёсся над ним как ангел над спящей девой,
И крылья полей мерцали, не опускаясь
Все эти годы, что я пережил, не каясь
В собственном теле, которое приручила,
Та Елена, которая и научила
Жизни, стоящей меж мной и нею
Как прощение для хананея,
Жизни стоящей меж мной и смертью
В небо смотрящей цветущей жердью,
Жизни, пейзаж вдруг себя смолящей
Будто бы Бог, заодно с молящей.
ЛИМАН
Доведи до порога:
Поцелуи не дли.
Суждена мне дорога
До родимой земли.
Т.е. где-то родными
Завершается ткань,
И везут буровые
За небесную грань.
Не любимая вовсе:
Просто женщина-день.
И шуршит по колосьям
Воробьиная тень.
И журавль пароходный
Изрывает фольгу,
И с деревьями воды
Говорят на бегу.
Там сестрица Алёна
Вяжет соснам руно,
И с небесного лона
Брызжут капли на дно,
Королев черноземья
Замечая во тьме,
И жена чародея
Подступает ко мне.
ШИБРЯЙ
Звучит во мгле радарная трещётка,
Щепы последней превзошедши луч:
СПРН наклонная решетка
Радеет под весенней рощей туч.
Мой тихий дон, мой берег доброгласный
Шибряйским гонорком земли моей,
Пусть тишина застелет снег атласный,
Подобно дуновению морей.
И я пройду по берегу крутому,
И зароятся тучи надо мной.
Здесь маршал Тухачевский нёс саркому,
Что после узаконили войной.
Но ране, от великого престола
Апостолы, идущие сюда,
Не знали ни пришествия монгола,
Ни отголосков страшного суда.
Здесь брошены озимые и тонет
Разрушенная церковь вдалеке.
И беженкой живёт на Балатоне
Доярка, дочь родившая тебе.
Вы ежедневно слышали в эфире
Неврастенических приказов вскрик,
И музыкант, игравший на клавире
На свой их перекладывал язык.
И нити телефонные тянулись
Во все вокзалы млечного пути:
Вы смерть не утруждаясь обманули,
У вечности оставшись взаперти.
ИСПОВЕДЬ
Ты помнишь полный зал снегов
У той дороги в Балаково?
Смешен был полудецкий говор
У нас, тогда выпускников.
Лишь у асадовских стихов
Тогда сидели мы ночами.
С тех пор, как губы разлучали –
Гиена бешеных годов.
Сегодня мы вошли с тобой,
В ту церковь, что тогда ходили,
В судьбы победоносной силе
Случайно встретившись, в слепой.
Какая чушь, какой бедлам,
Отчаяние повторенья:
Параболы благоговенья
На божий свет влетели в храм.
Я исповедаюсь, скажу
Что не тебя считаю первой,
И с ласточкой, с блаженной стервой –
Я с сотой женщиной дружу.
Какая грусть царит вокруг.
В иконостаса тёмных окнах
Великодушно одинокой
Сестёр ты видишь и подруг!
Какая жизнь! Уже прошла
В тумане самоотреченья –
Пустое чьё-то развлеченье,
Как звон богемского стекла.
Но мы с тобой сейчас стоим
Одни пред Иверскою, вровень,
Едино под её покровом
Тая печаль, под золотым.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Воспой елей, мой одинокий дождь,
На голову святое сердце вылей,
Как на границе паспорт -- душу ложь
На плаху перед завтрашней Россией!
А если и в Германии при мне
Цвели луга усерднее чем немки,
Подвергшийся влиянию извне
Я доберусь до родины по стенке.
Знакомую нащупывая твердь,
Я крестик свой почувствую нательный
И ветер непрестанный и смертельный
И нашу встречу скорую и смерть.
ИЗ ТЕЛЕСНЫХ РУИН
Из телесных руин этих девушек с первым размером
И ума и груди, как ты нынче здесь вырасти смела?
Кто тебя зачинал во степных городах Казахстана?
Я не видел доселе такого искусного стана.
Ты меня не вини, за стихи, что тебе посвящаю,
Ты меня не вини, что молчанье твоё ощущаю
Как фатальность всего, как стремительность жизни греховной,
Словно судит меня этой жизни правитель верховный.
Но откуда ты здесь, почему в это время и место
Ты сегодня пришла, в это раннее лето, невеста?
Уходи от меня, уходи и не смей возвращаться.
Уходи от меня, уходи. Мы не станем прощаться.
До свиданья, весна, до свиданья любовь, до свиданья.
Самое тяжкое в жизни моей расставанье!
До свиданья, мечта. «До свиданья» – биеньем в гортани.
Я запомню тебя, как свеченье в звенящем каштане.
ФИОЛЕНТ
Вот новая зима на Чёрном море.
Вот тишина на водах ищет свет.
Цветущий край. Духовный лепрозорий
Ни твой, ни мой не принимает след.
Наш друг таксист, вот гривна на удачу!
Мы для тебя туристы-трепачи.
А я пойду на скалы, порыбачу,
По кладбищу опавшей алычи
(Остывшей)
Мне бы время бы иное,
Когда здесь зрело свежее вино.
От той поры осталось только море.
Здесь морю лишь бессмертие дано!
Мне б с этой верой, мне бы с этой болью
Остаться одному на берегу.
Но ты уж кофе приправляешь солью
И примеряешь платье двойнику.
* * *
Чехословацкий тянет маневровый
Из тупика две старые цистерны
Из под мазута. Поправляю мысли
И обувь на больных ногах.
И женщина проходит в двух шагах
В хэбэшном платье, что сидит на ней
Как на актрисах в старых кинофильмах,
И на пороге будки кормит пса,
Заходит внутрь и ждёт моё письмо.
* * *
Суставы, помнящие любовь
Не понимают во тьме плацкарта.
Так жизни схлопнутая астарта
Не пропускает ни свет, ни кровь.
Над поездом выстеливается туман,
Мерно струящийся из семафора,
Будто станционная канефора
Неспешно раскуривает кальян.
И на склоне, воруя последний свет,
Появляется нечто, тая надежду.
И пространство сбрасывает одежду,
Себя обнаруживая в Москве.
* * *
Зачем сверкает виноград
В твоей протянутой ладони?
Здесь облаком висит гора
На низком крымском небосклоне.
Твой взгляд мне издавна знаком,
В стихах моих он был когда-то
Залогом вечных аксиом,
Сердцебиения стакатто.
Отсюда страх неуберечь,
Страх смерти или страх повтора.
Так отчего же твоя речь,
Как тень взбирается на гору?
И почему зовёт с собой,
Узнать единственность вершины
Над линией береговой,
Ломая времени аршины?
* * *
Запахнет ладаном и хлебом.
Малышка ляжет на бочок.
И войско белой королевы
Потянется за скрипачом.
И ты зайдёшь в дом за вещами,
Обнимешь женушку и мать...
Сейчас друг другу завещаем
Дождей осенних благодать.
Песками залитые баржи
К порту вселенскому идут.
И вдалеке многоэтажки
Друг друга за руки ведут.
И расплылось над нами небо,
На шлюзе двигатель затих.
С подростка рожицей нелепой
Смерть оказалась позади.
ЯУЗСКИЕ ВОРОТА
Cмотрю в глаза и целовать не смею.
О, где же столько лет мы пропадали!
Наденешь, коли станет холоднее
пальто из облетающей потали.
Мы снова городские незнакомцы,
когда идём с толпою по бульвару,
чужды, неразличимы, незаконны,
как памятник Симону Боливару.
И снова чувство сороксороковья.
Прошли дожди, пропахшие массандрой.
И так потусторонни над рекою
подсвеченные звёздами фасады!
* * *
Нас смерть не пустит: пустота одна.
И вот она, поэма без покроя,
Где голосу разлука суждена
С гортанью неизвестного героя.
Как глянцевость вневременных могил
Подножки ставит: явное стокатто,
Так и во мне какой-нибудь О'Нил
С улыбкой знаменитого солдата
Проложит путь, сверяясь с сединой
Гудящих постсоветских предвечерий,
Где Солнце вперемешку с Сатаной
Лежит в оврагах фреской Боттичелли.
АЙСА
Двенадцати апостолов тебе
Достаточно чтоб проходить по тени
Ведущей по окраинам видений,
По вьющейся зюг-зюгами тропе,
Где образами Невский и Литейный
Встречаются у Бога в голове.
Мне не уснуть на общем чертеже,
Чтоб силами померится на частном,
Где падает Исакия торшер
В фарватер Мойки матово-атласный,
И разбивает статуи фужер
Пустой рассвет, пронесшийся на красный.
И поднимает зеркало со дна,
Толь ангелов толь демонов бригада,
И в нём твоя мелькает белизна,
Стартует олимпийская регата:
Ей городская радужка тесна
И океана плоть великовата.
И Финский подбирается ко мне,
Подмигавая спящему Кронштадту,
И эта явь, пригодная луне,
Отдельному, но видимому штату
Дарует жизнь. По гаснущей траве
Идёт волна, определяя дату.
Сухая вата. Подоконник. Ты.
В коричневом. Одна. Внимаешь почте.
Вокруг тебя засохшие цветы
Пускают вереницы многоточий,
Как новый крой, прийдя из темноты
С Бореем разделяет этот почерк
Чтоб стали твои волосы длинней,
Осанка строже, поступь непреклонней,
И взгляд печальней стал и холодней,
И Петербург коленопреклонённей.
ЧЕРЕДА
Я здесь не дома, хоть мне знакомы
И эти люди, и эта местность,
Кусты рябины, развал черешни:
Мой город прежний.
Кто лучшей смерти не удостоен –
Тот в круговерти, в замесе с морем.
Его страданье, его дыханье –
Мне в оправданье.
Так под ногами дробится время,
Его частицы неудержимы:
У каждой собственное назначенье,
Свои дружины.
Они наводят везде порядок,
С извилин мозга до кожи пяток,
С лесов Сибири до Украины
Песка и глины.
Ты помнишь, Отче, Марии очи,
Когда во плоти во след сивилле
Вы шли к могиле как брат с сестрою,
По сухостою.
Никто не избран в забытом царстве,
Но те, кто изгнан в своём мытарстве,
Поймают рыбу, в чьем полом брюхе
Святые духи.
А те, что в мире, что под весами,
И, значит, ищут решенье сами,
Не знают счастья, не знают боли:
Они на воле.
А нам подвластно срывать одежды
Друг с друга, значит, мы вместе прежде
Рожденья мысли с тобою были,
Как вихри пыли.
Наш блуд священен, наш век – пещерный,
Поскольку в вазе цветов не терпит,
Задёрнув шторы, заломит руки
Моей Евтерпе.
* * *
Слышишь ли ты меня?
Ты меня точно слышишь.
Помнишь меня и ищешь
На полустанке дня.
Стемнеет - пойдешь сквозь лес.
Светает - выходишь в поле
Сквозь перелески боли
Просеками небес.
Помню тебя такой:
На две головы ниже,
Хоть обелисков выше
Облако над тобой.
ФЕДРА
Колечко на мизинец: две звезды
Из сгущенного временем граната,
Напомнит нам о чертеже весны
Две тысячи восьмого каземата.
Ты мачеха, мне ставшая женой.
Убив отца, судьбу я рассекретил
Сквозь времени летучее пшено,
Но нашего прощанья не заметил.
Как страсть-ручей (как зеркало кровит!)
Какою веет ангельской тоскою!
Какое в нас созвучие сквозит,
Когда мы вновь встречаемся весною!
Рыдай, рыдай, не лира ты, а мрак!
Терновник, вишня, облепиха: время
Пришло срывать плоды, одежды: брак.
Нам не к лицу сей брак во дни горенья!
Ты плоть моя: ты выплотыш души.
В разбросанных цветах взовьётся скатерть.
Что, полднополночь, световой ушиб?!
Ревёт Селены первобытный катер!
Твой хлад изгибов (Север не далёк)
Что полустанок Юга, подо мною.
Как в озере шныряет окунёк
Не разглядеть же ночью вороною!
Любовь нельзя придумать, описать:
Ногтями расцарапала вагонку!
Не одевайся, на трюмо присядь,
Я на тебя взгляну как на иконку.
Карманную иконку, изумруд.
Рубин, сапфир: всё больше и вернее.
Кольцо с гранатом – ангельский сосуд –
Да присосутся дитятки к Венере!
И яблоки запахнут как елей,
И распахнутся окна на аллеи.
Родная мать поэзии моей,
Бросай ребёнка. Будем жить вернее!
ВЕДЕНЕЕВО
На индевелых северных полях,
Там, где закончен день на фоне кровли
Двух зданий пчеловодства, видно для
Знакомства с удивительным и новым
Стоит посёлок, горсточку угля
Ему в раскрытый зев баржа всыпает.
И небо нависает бирюзовым,
И ветер по младенчески зевает,
Просёлок пропуская к горизонту,
На сосны, к пвошникам и совам,
И метеорологическому зонду.
Ангар депо раскрыл во все концы
Ворота тепловозам и мотриссам.
У стен лежат компартии отцы,
Ненужным уподобившись "Улиссам"
Дошедших до "Итаки" больше века
Тому назад, и постепенно здесь,
Всю растерявших доблесть человека,
Как и колчан свой растеряли весь.
Вчера с Мытищ пришел большой состав
Привёз с собою новые вагоны
Для дизель-поездов на Ярославль.
За это дали новые погоны
Всему составу части ПВО,
На небе охранявшие состав
Прилежно, удостоены по праву
Великой чести ядерной державы,
И в дали распластавшийся её
Вдруг перехрустнул времени сустав.
Баркас в водохранилище летит
На полных оборотах от рассвета.
Волна волне по птичьи говорит
Преданье неизвестного завета.
Портовый кран, проснувшись заскрипел,
Водозабор всё время моет хобот:
Даёт свои двенадцать децибел,
Приятный убаюкивающий шепот
На ближний дом пятиэтажный. В нём
Проснулись семьи. Тёплые обои
Цветами украшали крепкий сон,
Когда все тени делались огромны
Прожектором в порту – теперь видны
На них лишь очертанья прежней формы.
По скверу пробежали пацаны,
На поезд, уже прибывший, к платформе.
К ногам их старый яблоневый сад
Свой сладкий груз бросал сквозь света сабли.
Последний соловей, свой звукоряд
Сыграл и отлетел во след ансамблю.
Бабуся у депо с пакетом шла
И стрелы, как колосья поднимала.
На чердаках домов жила душа
Посёлка, с населением немалым
Для таковых посёлков, помню здесь
Квартиру мы уютную снимали
Недели три, а может месяц весь.
НАГОРИЕ
Возьми, держи, не дай уйти, потом
Мы встретимся уездным городком
И на волне, плывущей внутрь, усну я,
А если нет – займёмся волшебством,
Погоду обживая выездную.
Такой же воздух как бывал тогда
И на ремонте здание суда,
ЛиАзы раскрывают парашюты
И за угол торопится вода,
Сверяя первозданные маршруты.
Скажи, зачем по-ангельски двоишь
Ты тьму и свет и как вода глядишь –
Всем телом, не становишься прозрачной:
Такую рябь не успокоит тишь
Постновогодней ночью многозначной.
Желания невыключенный джаз
Нас растревожит, раскачает нас
Тычками и пинками разговоров,
Покуда не объявят судный час
Мерцанием вокзальных семафоров.
И всё теперь стирается, как лик
Святого в памяти, горит ночник,
Единственный, не выключенный нами,
И мы идём Кошачьими горами
И видим Севастопольский тупик.
|
